Автор: Luna
Бета: Клод и TeaBag
Фандом: Weiss kreuz
Рейтинг: NC-17
Жанр: Romance, slash, AU, Angst, OOC, OMP
Пайринг: Брэд\Шулдих, Ран\Шулдих, Кен\Наги.
Примечание автора: Ненормативная лексика, несносная сентиментальность, вольное обращение с каноном. Всё, что касается ритуальной магии, взято из книг Алистера Кроули, цитаты неточные, во многом изменены и дополнены. Из двух хокку одно принадлежит анонимному японскому автору, другое придумала я. Использована строчка из песни Б.Гребенщикова.
Посвящается: моим дорогим, любимым бетам - Клоду и TeaBag. Огромное спасибо хочу также сказать Natuzzi, которая, не жалея времени, с комментариями, пересказала мне сюжет аниме; Чеширочке, которая аниме мне прислала; Эйде - за хакерские советы; Дуну - за помощь с цензурным немецким.
Отказ от прав: Персонажи фика принадлежат их создателям. Автор фика не извлекает материальной выгоды от их использования. Размещение фика на других ресурсах - с согласия автора. Ссылки на фик – приветствуются.
Отзывы: сюда
Шулдих даже испугаться как следует не успел, когда машина слетела с моста. Только одна связная мысль билась в мозгу: «Не хочу!» Не хочу умирать. Не хочу - и тело действует само, как в тех учебных фильмах, которые заставлял смотреть Брэд - лицо вжимается в подушку безопасности, ноги и руки обнимают надутый белый шар, удар об воду… Не хочу! Шулдих скулит в мокрую ткань, это самое страшное - дождаться, когда лопнет стекло и кабина окажется полной воды. Она везде, везде, холодная, тугая, как патока, сейчас, подушка должна сдуться, но ничего подобного не происходит, упущено несколько драгоценных секунд, и Шулдих, стараясь подавить панику, на ощупь вытягивает правую руку, натыкается на острое лезвие, зажатое подушкой на коленях у Фудзимии, толкает, тянет к себе, режется. Кровь как мутное бурое облачко, он вытягивает катану, попутно пропарывая подушку Фудзимии, освобождая его, потом - себя, ну, вперёд! - он рыбкой выплывает сквозь дыру, где было ветровое стекло, он уже готов плыть вверх, но оглядывается и видит, что Фудзимия безвольно покачивается на сидении. Шулдих ругается про себя, машина тяжело погружается, падает вниз, на дно, потеряна ещё секунда… глаза щиплет от морской воды… Не хочу! Шулдих протягивает руку и за шкирку вытаскивает Фудзимию из машины. Тот режется о стекло - ещё одно облачко крови. Шулдих отпихивается от корпуса обеими ногами, тянет за собой неподвижное тело Фудзимии, оно весит невозможно много, даже в воде, Шулдих не поднимет его… Не хочу! Он упрямо отталкивается от тяжёлой, вязкой воды, надрываясь, сжигая последний воздух в лёгких, и когда в голове уже мутится от боли, а перед глазами плавают оранжевые круги, его макушка выныривает на поверхность, разбивая масляную плёнку. Воздух! Воздух пахнет солью, нефтью, гниющим деревом. Лучший воздух на свете! Шулдих смеётся. Горькая вода попадает ему в рот, тогда он смеётся, не разжимая губ. Оглядывается. Прямо перед ним, метрах в двух - полузатопленный приливом старый причал. Он плывёт к нему, волоча за собой неподвижное тело Фудзимии, и потом, уже карабкаясь на холодный склизкий камень, соображает - всё это время у него в руке была зажата катана. Чертыхнувшись, он швыряет её на камни, и она обиженно звякает. За плечи тащит Рана подальше от воды. Чёртов Фудзимия. Он что, не дышит? Шулдих, торопясь, расстёгивает на нём плащ, сердце под его рукой бьётся глухими неровными ударами, он с трудом переворачивает тяжёлое расслабленное тело животом себе на колени, надавливает изо всех сил, трясёт, едва не плача, потом, спохватившись, посылает в мозг импульс - боль пополам с руганью. И это помогает: Фудзимия вдруг сильно вздрагивает, втягивает воздух, начинает кашлять, выплёвывая воду, так что его тело содрогается, и он валит Шу на асфальт, валится сам, плечи под плащом горбятся от кашля. Шу устраивается на твёрдом камне. Хорошо-то как. Холодно. Он лежит на спине, а над ним в чёрно-синем небе кружатся звёзды. Он закрывает глаза, и всё равно видит их, он погружается в тихий, неясный шёпот тысячи тысяч голосов - это звёзды или люди? Раньше этот шепот, когда слабела защита, доводил его до безумия, но теперь он слаще мёда. Жив! Фудзимия рядом с ним уже успокоился, у него даже дыхание стало ровным, Шулдих чувствует это, он протягивает руку и дотрагивается до руки Рана. Тот вздрагивает, но не отстраняется. Буйная радость поднимается в Шу, как пузырьки в шампанском, ему хочется смеяться и кричать, ему хочется, чтобы Фудзимия тоже понял - как хорошо жить, дышать, видеть звёзды! Он проецирует это Фудзимие, тот отвечает, тихо, прерывисто, почти с отчаянием:
- Отгребись… от моих мозгов!
Шулдих только смеётся. Он готов кататься, как кот, по этому скользкому холодному камню, и бить лапами воздух. Но он всего лишь поворачивается и вскарабкивается на Фудзимию, придавливая собой, заставляя держать руки по швам, такого беспомощного, такого сердитого в своём тяжёлом плаще. Такого славного. Он смотрит ему в глаза, смеющийся голубой взгляд купается в гневном фиолетовом, а потом Шулдих выдыхает:
- И не подумаю!
И нападает на него, как ястреб, целует, кусает, ловит горький морской вкус в глубине рта. И ему начинают отвечать, о как ему отвечают… Ран мычит, и, высвободив одну руку, прижимает к себе затылок Шулдиха, притискивает губы к губам до боли, они катаются по камню, переворачиваются, Ран сжимает голову гайдзина в ладонях, оплетает его ноги своими, трётся о него бёдрами, они запутались в тяжёлом мокром плаще, они лежат на голой земле, у самого прилива, но это неважно, неважно, важно одно - чувствовать его под собой, горячего, на всё готового, сцеловать улыбку с узкого рта, научить стонать и кусаться. Они оторвались друг от друга только чтобы воздуха глотнуть, и снова уставились - глаза в глаза, Ран - с мрачной сосредоточенностью, Шулдих - почти испуганно, эта мрачность затронула и его, превратила озорство во что-то горячее, глубокое, невыносимое. Шулдих застонал удивлённо, укрепил защиту и попробовал отвернуться, уклониться от прямого потемневшего взгляда, но Ран стал целовать его в шею, сильно, прикусывая кожу, и Шулдих сдался, его руки скользнули вниз, притиснули ближе задницу Фудзимии, он вжимался в жаркий твёрдый ком, собственные кожаные штаны сдавливали его, как капкан. Чертыхаясь, он полез расстёгивать их, обламывая ногти и шипя от боли. Вдруг его руку накрыли другие пальцы, сильные, твёрдые, и вдвоём у них получалось лучше. Из врагов они как-то сразу стали сообщниками, им хотелось одного: стать ближе, кожа к коже. Ран кое-как содрал с бедёр Шулдиха узкие кожаные штаны, белья там не обнаружилось, один вид тёмно-розового члена, торчащего в рыжих завитках, заставил его задохнуться. Он охватил его ладонью, и гайдзин застонал, закрыл глаза, дерзость и насмешку смело с лица, оно стало просто красивым и потерянным, очень молодым, и Рану было сладко целовать это новое лицо. Шу поднимал навстречу бёдра, толкался в руку, пытаясь раздвинуть ноги шире, но мешали его окаянные кожаные штаны, и он, застонав, отпихнул руки Рана, извернулся, переворачиваясь на живот, подставляя задницу. Рана обдало жаром, он едва сумел справиться с молнией на собственных штанах. Он был твёрдый как камень, когда разводил белые ягодицы, когда вставлял, а гайдзин шипел от боли и всё равно дёргался ему навстречу. Рану стало невозможно, мучительно хорошо, когда он дошёл до конца, они замерли на секунду, они дышали, как одно существо, Ран чувствовал, как гайдзин расслабляется, он сумел оторвать пальцы от его дрожащих худых бедёр, накрыл ладонью впалый живот, потом член, и Шулдих вскрикнул, сжал его так, что весь мир вокруг рассыпался на кусочки, остался только нестерпимый жар и чужое тело, которое принимало и поглощало его. Они сплелись в горячий, скользкий клубок. Ран словно покрывал норовистого коня, гайдзин извивался под ним, стараясь прижаться ближе, лопатки ходуном ходили, влажная кожа горела, задница впечатывалась в бёдра Рану, рыжие волосы спутались с красными, попадали в рот, когда он целовал и кусал влажные плечи, шею… Шулдих стонал, ругался по-немецки, а изнутри он был… Ран откинул голову и взвыл, когда Шу снова стиснул его в горячем, влажном проходе, и это было лучше всех снов, вместе взятых. Он двигался рваными, беспорядочными толчками, он не мог иначе – просто не мог… И вталкивал себя в эту узкую, тёмную, жаркую прелесть, кровь стекала из прокушенной губы, руки намертво сомкнулись на тонких запястьях Шулдиха, упругой, живой стали, смуглая кожа на бледной, белые пальцы сжимаются, ногти царапают асфальт, немец откидывается назад, насаживается на него, почти плача… Ран тоже выпрямляется, он сжимает его плечи, не выпуская запястий, притискивая руки к груди, не давая двигаться, дышать. Он трахает его так, что Шу стонет в изнеможении, рука Рана скользит вниз, почти до боли сжимает его член, и он взрывается, оргазм что-то сдвигает в Лотаре, он раскрывается так полно, что Ран тоже вспыхивает, проносится в нём шквалом огня, на секунду они едины настолько, что Лотар не может понять – кто же сверху, он чувствует горячие толчки внутри, и одновременно - собственную тесноту и влажность, свой запах, вкус своих волос во рту Рана, собственную остывающую сперму на его жёсткой ладони. Фудзимия ещё продолжает толкаться в него, удовольствие мешается в нём с удивлением, почти страхом, Лотар касается его мыслей, ловит последние искры оргазма, но скоро, очень скоро Ран успокаивается, замыкается, и Лотар снова один. Он мог бы пойти дальше, все щиты упали, но слабость накрывает его с головой. Тяжело дыша, он приваливается к груди Рана, чувствуя, как слабеют, тяжелеют стиснувшее его жёсткие руки, замирают, перестают двигаться бёдра, Фудзимия роняет голову ему на плечо, и Лотар приникает щекой к мокрым красным волосам, он полон изумительного, дремотного покоя, его несёт на волнах удовлетворения, оцепенения, которые излучает Ран, он парит в них, как спящий дельфин в тёплом море, это самое чудесное, самое полное ощущение, которое он только испытывал в жизни, самое мимолётное, он улыбается и…моно-но-аварэ, он даже не знает, чья это мысль - его или Рана…
Наверно, он просто отключается от этого кайфа, потому что в следующий момент ему уже холодно, он уже один на камнях, Фудзимия выпускает его, откатывается, встаёт на колени и начинает поспешно поправлять одежду, лицо у него злое и растерянное. Шулдих стонет и опускает голову на руки, подставляя горящую задницу равнодушным звёздам. Потом искоса смотрит на Рана. Тот уже оделся и вид у него такой… Он явно собирается что-то сказать.
- Спасибо, - говорит Шу ворчливо, первым. Ран сглатывает и отвечает машинально:
- Не стоит…
- Придурок! Это ты должен сказать мне спасибо! Я вытянул тебя из воды. Тебя и твою самурайскую железку!
Растерянность Рана приносит Шулдиху маленькое злорадное удовольствие.
- Поищи хорошенько, я бросил её где-то здесь. Может, её приливом смыло, пока мы трахались, - говорит он своим самым сладким голосом. Ран ныряет в темноту и через мгновение появляется уже с катаной в руке, проводит рукой по лезвию, осматривает тускло блестящую сталь, и Шу с бешенством осознаёт, что забыт, и это невыносимо. Он разъярённо фыркает:
- А знаешь, Фудзимия, для самурая ты недурно ебёшься!
Он добивается своего - Ран отводит взгляд от катаны, и смотрит на него, взгляд полон боли и возмущения, даже в темноте видно, как вспыхивают щёки.
- Послушай, не заставляй меня… - начинает он, но Шулдих перебивает:
- Что? Ты ещё скажешь, что я тебя заставил? - он привстаёт на коленях, не обращая внимания на спущенные штаны, майка порвана, рыжие волосы липнут к шее, где на белой коже наливаются алым пятна от губ и зубов Рана. Он ничуть не смущён своей наготой, он похож на рассерженного зверька - тело напряжёно, зубы оскалены, Ран невольно сделал шаг к нему, он и сам не знал, чего хочет, Шулдих отшатнулся, с размаху сел задницу, зашипел : «Блин, больно же!», и Ран снова застыл. Его словно огнём обожгло, когда он вспомнил, как было узко и горячо в этой заднице. Этот сумасшедший смотрел на него снизу вверх злыми голубыми глазами, и у Рана шла кругом голова, а член снова стал, как каменный.
- Даже и не думай! - заорал Шулдих.
- Я не… - пробормотал Ран, красный, как помидор.
- Ты не! Ты не! Как же! - визжал предмет его грёз.
- Убирайся из моих мыслей! - уже твёрже, привычнее.
- На хуй мне твои мысли! У меня глаза есть! - Шулдих поднялся на ноги, подтянул штаны, выругался сквозь зубы, отвернулся, завозился, приводя себя в порядок и, не закрывая рта, обвиняюще, через плечо:
- У тебя стоит, Катана! Ты оттрахал меня только что, а у тебя опять стоит!
Он обернулся, лицо задиристое и упрямое, он налетел на Рана, как тайфун, с размаху ткнул пальцем в грудь и заявил, не давая и слова сказать:
- Вот что, Фудзимия. Держись от меня подальше, если не хочешь неприятностей! Всё! Auf Wiedersehen! Утренний стишок можешь не писать!
А потом сорвался с места и ушёл так быстро, что больше всего это походило на бегство. И не оглянулся. Ран молча смотрел ему вслед, сжимая катану. Голова гудела, тело было лёгким, как пёрышко, от изнеможения. А ещё… он чувствовал себя живым, непривычно, до боли живым и возбуждённым. Утренний стишок… Он поднял руку и потрогал лицо. Улыбка. Он сам себе не верил, но он улыбался.
***
…Где-то он тут был, ну не может же быть, чтобы его не было! Брэд никогда бы не поселился в доме без чёрного хода! Шу прекрасно помнил, что изнутри она была, эта дверь, но куда, чёрт побери, она подевалась снаружи? Он слонялся вокруг особняка, его шатало от усталости и голода, глаза слипались, мокрые ботинки хлюпали, а кожаные штаны… Наверно, их придётся разрезать, а не снимать. Ага, вот и дверь! Он потолкал её, поскрёбся, поковырял замок, потом замахнулся ногой со злости… и еле удержал замах, снова шлёпнувшись на свою многострадальную задницу. Блин, он не хотел никого будить. Только не сегодня. Он ещё немного посидел на крыльце, обняв себя руками, улыбаясь, довольный и почти разнеженный. Давно он так не веселился. Этот Фудзимия… Шу зажмурился и издал ультразвуковой стон. Этот вечер от начала и до конца… Чёрт, если бы он не был твёрдо уверен, что это неправильно, абсолютно неверно, он бы… поиграл с ним ещё. Красноволосый бы от него никуда не делся! А так… Шулдих помрачнел, поднялся с холодных камней, он вдруг остро ощутил сосущую пустоту в животе и промозглую рассветную свежесть. Эта ночь кончалась, наваливался день с гнусными дневными заботами, у дня был внимательный взгляд Брэда, горячечный кровавый привкус мыслей Фарфарелло. И недобрая усмешка Рейдзи Такатори. Шулдих вздохнул и попытался выбросить из головы все мысли о своём случайном красноволосом любовнике. Подумаешь, перепихнулись! Чёртов адреналин - сегодня Шу был на волосок от смерти, а это… говорят, это возбуждает, он бы на кого угодно накинулся, Фудзимия просто оказался под рукой! Но он забудет его, как только примет душ, как только смоет с кожи его запах и его семя, пара бутербродов и зубная паста перебьют его вкус на губах, прохладные простыни излечат синяки и ссадины от камней, мозолистых ладоней и жадного рта… Он забудет, забудет, забудет его! Он здорово умеет забывать, если захочет! Мало ли, что ему не хотелось! Шулдих побрёл к парадному, набрал код и тихо-тихо приоткрыл дверь. Прислушался. Вроде все спят. Пустил на всякий случай волну сна. Наглухо закрылся. Тоже на всякий случай. И, затаив дыхание, прокрался в замерший сонный дом.
8.
Кен Хидака.
Теперь мы, Вайсс, живём вчетвером - Фудзимия, наш командир, Кудо, Оми и я, на втором этаже цветочного магазина «Конэко». Опять Фудзимии спасибо. Он и магазин этот цветочный… сделал цветочным магазином. Просто сказал однажды Мэнкс, что когда четыре здоровых парня живут в развалюхе с побитыми витринами, это не просто подозрительно, это… он сказал учёное слово, а если по-простому - офигенно подозрительно. И что магазин - это неплохая идея, чтобы было чем заняться между миссиями. Мэнкс, как обычно, фыркнула, а на следующее утро к нам пришла бригада рабочих. Ладно, но через три дня стали привозить горшки и рассаду! Я-то думал, что это будет магазин спортивных принадлежностей, малёк мне потом сказал, что надеялся на комплектующие для компьютеров, чего хотел Кудо, так и осталось неизвестным, может, секс-шоп, но разорался он страшно. По типу того, что не собирается в земле возиться. Не возись – сказал ему Фудзимия, будешь продавцом. Потом подумал и добавил - женщины любят цветы. Балинеза нашего мартовского как выключили. Заткнулся, разулыбался, и стал поглядывать на своё отражение в новой витрине. Так оно и вышло. Девчонки со всего района по нему с ума сходили, стекло снаружи запотевало каждое утро, когда Балинез, в зелёном переднике в цвет глаз, да на голое тело, играл мускулами и опрыскивал листья в салоне. Хорошо ещё, что штаны одеть не забывал. Оми смеялся и говорил, что Ёджи-кун – ходячий пиар «Конэко». Мы тогда все, ну, кроме командира, стали смеяться, обычным смехом, от радости, как нормальные люди, цветы оказались таким делом… Успокаивающим, что ли. После миссии, или просто когда тяжело на душе, посмотришь на разноцветные лепестки, зелёные листья в росе, яркие, нарядные, свежие, даже у самой последней фиалки, даже у самого хилого росточка в подсобке, как они тянутся к свету, и чувствуешь себя… не могу слова подобрать – живым, что ли. И хорошо так становится, и тревожно. Фудзимия, что ни говори, здорово придумал с этими цветами, правильно. И ещё я стал замечать… верно толкуют про карму и воздаяние, ну, что хорошие и праведные дела вознаграждаются богами, потому что Фудзимия тоже… вроде как оттаивает потихоньку. Не то чтобы он стал весёлым или разговорчивым, или шутки шутить начал, нет, но я же вижу его глаза, когда проклёвываются семена, которые мы сажали, когда он сортирует и раскладывает розы, когда смотрит на толкотню в салоне - девичьи рожицы между цветами, и Кудо разливается соловьем, а в ответ – девчачий писк. И Оми с лейкой тут как тут, посмеивается, быстрый, долгоногий, как щенок, и толстый соседский кот примостился у двери и чешет за ухом… Что-то трогается у него в глазах, и лицо вроде как становится мягче, расслабляется рот… А однажды… После миссии, отходили врассыпную, мы втроём вернулись пораньше, а командир позвонил, сказал, что всё в порядке, переночует в городе. Так вот, утром, когда я возвращался с пробежки, то увидел, как у «Конэко» остановилось такси, Фудзимия расплатился и вошёл в салон, в плаще кевларовом, как был на миссии, я не нарочно подсматривал, просто возвращался и всё, не сворачивать же? Так вот, он вошёл в магазин, а как раз был завоз бархатцев, Тagetes erecta, значит, и у нас там их в горшках стояло видимо-невидимо, просто в глазах огонь, он остановился прямо перед ними, оранжевыми, рыжими, жёлтыми, нахальными, яркими, как солнышки, снял перчатку с руки и стал водить по лепесткам, осторожно так, легко, и, верите или нет, он улыбался, я точно глазам своим не поверил, но наш командир взаправду улыбался!
Короче, жизнь у нас наладилась. Я даже опять футболом занимаюсь. Ничего такого- устроился помощником тренера на местный стадион. Сэйто-сэнсэй взрослую команду тренирует, а я – подростков и малышню. Милое дело. Мальки у меня способные, почти все, и старательные, я баловства не разрешаю, футбол - серьёзный спорт, у нас всё как у профессионалов: стратегии, штрафные карточки, матчи раз в месяц устраиваю между двумя группами, правила они у меня знают отлично, и с историей футбола знакомы… Смешно, я и не думал никогда, что мне так понравится тренировать, я думал, я только играть умею. Но это оказалось само по себе здорово - научить их, хоть чему-нибудь, видеть, как они всё уверенней двигаются на поле, лучше чувствуют мяч, ну и просто с ребятнёй пообщаться, рассказать им что-нибудь, про игру какую или просто по жизни, как-то так получилось, что ребята постарше иногда спрашивали у меня совета, сэнсэй всё же, хоть и младший… Я когда сам отвечал, по-своему, а когда думал - а что бы на моём месте сказал командир?
Ну, в общем, во все дни, кроме вторника и четверга, я работал на стадионе. И стал замечать на трибуне парнишку, почти на каждой тренировке. Он не с ребятами приходил, а сам по себе, это сразу видно было. Сидел на пустой трибуне один, не в спортивной форме, а в школьной, частной дорогой школы – мундир под горло, брюки отглаженные, туфли вместо кроссовок. Неделю он так сидел, другую, я думал - вот чудак, может, подойти боится, записаться в секцию, хотел уже его поймать как-нибудь, сказать, чтобы выходил на поле, не стеснялся. Но однажды после тренировки, все уже разошлись, а я ещё поболтал со сторожем и вышел на улицу, вечер уже был, на улице - никого, я открыл замок на байке, только разгибаться, смотрю, у стены дома, в тени- ноги в дорогих туфлях. «Выходи» - говорю. Он и вышел на свет - тот самый парнишка с трибуны, я смотрю - вы не поверите! - но это Наоэ Наги, мальчик из осакского приюта. Повзрослел, вытянулся, одет так строго, богато - и не узнать, если бы не глаза. Тут он отвешивает поклон и говорит, нерешительно так: «Здравствуйте, Хидака-сан, Вы меня не узнаёте, наверно?» «Отчего, узнаю, здравствуй, Наоэ-кун!» Раньше я его звал На-чан, но теперь он взрослый совсем стал, нехорошо было звать его детским именем. Он просиял просто, когда это услышал, не улыбнулся, нет, но лицо, глазищи так и вспыхнули. А мне и смешно, и грустно стало - он точно так же на меня смотрел, когда я ещё был футбольной звездой. И так же молчал, видно, что ему и сейчас первым заговорить – мученье. Я начал расспрашивать его - где он сейчас, да как. Он дичился сперва, потом стал отвечать - что сначала жил в приюте в Европе, с сестрой Рут, а потом его взял к себе брат, сейчас они живут в Токио, в Ситая, у брата - брокерская фирма, а он сам ходит в школу св. Павла. Я так ему обрадовался - сам удивился. Вообще-то я не очень люблю вспоминать свои… звёздные денёчки. «Ну а как ты меня нашёл?» - спрашиваю. Он пожимает плечами, говорит - в инете. Понятно всё, думаю, ещё один хакер малолетний, вроде нашего Оми. А потом меня как огнём обожгло - он же, видно, всё про меня прочитал, всю эту грязь, и так мне стало, хоть сквозь землю провались. А он, как почувствовал, покраснел и говорит: «Я ни единому слову не поверил, ни на минуту, Хидака-сан, я же Вас знаю!..», схватил мою руку, стиснул, повернулся - и бежать! Я… Чёрт!.. Мне ж никто до сих пор вот так запросто не верил, кроме моих - родителей, сестрёнок, а тут… Я крикнул ему вслед: «На-чан!» Он остановился - как споткнулся, а я даже не знал, что сказать – так горло перехватило. Потом справился, говорю: «Если хочешь - приходи ко мне заниматься, у тебя неплохо раньше получалось, средняя группа, в три часа, среда, пятница и воскресенье». Он постоял, потом сказал: «Приду». И убежал.
Я не думал, что он придёт, очень уж он был застенчивый в приюте, всегда особняком, с детьми почти не играл - ходил за сестрой Рут хвостиком, или сидел, уткнувшись в компьютер. Но на следующей же тренировке - смотрю, мой Наги застыл в конце шеренги – ярко-синяя с белым спортивная форма, новенькая, дорогая, кроссовки модельные. Другие мальчишки смеются, возятся, а он - в сторонке, бледный, серьёзный, как будто испуганный, хотя чего бояться? Я подмигнул ему - и поставил нападающим. Через полтора часа его было не узнать - разрумянился, форма в грязи, орал так же, как другие, если не громче, и что интересно - мяч к нему прямо прилипал, хоть двигался он… фигово двигался, видно, что физподготовки никакой, задыхался, пыхтел, как чайник, под конец так еле ноги передвигал. Когда я отсвистел конец игры, он последний с поля ушёл, его просто шатало на ходу. Я подошёл к нему, за плечо взял, спрашиваю - всё в порядке? Он смотрит на меня, глаза блестят, лицо румяное, волосы взмокли от пота, улыбается и выдыхает: «Да!». Вот чудушко! «Слушай, - говорю, - твой брат на меня в суд не подаст? Что тебя тут так уходили?» Он говорит: «Нет, мне брат разрешил, Хидака-сан, и потом, мы так классно играли!» А у самого плечо мелко-мелко дрожит от напряжения. «Ладно, - говорю, - марш под горячий душ, а то завтра проклинать меня будешь, как все мышцы разом заболят.» И ещё сказал, чтобы он звал меня просто Кен, мы же с ним вроде как старые приятели были. Он опять вспыхнул, и ничего сказать не смог - просто кивнул. Так и повелось у нас – Кен-кун и На-чан. Приходил он на каждую тренировку, ни разу не пропустил. С другими ребятами у него выходила та же история, что и в приюте - ни с кем не сдружился, всегда особняком, таких, как он - застенчивых, с гонором, другие мальчишки не очень-то любят. А плюс к этому он был меньше всех в группе, и неуклюжий, как оленёнок, такой тонкий - двумя пальцами сломаешь. Кожа нежная, светлая, и глаза тоже как у оленёнка - большущие, бархатные, ресницы длинные, девчонка переодетая, да и только. Но я спросил его однажды - всё в порядке, ребята не дразнят? А он смотрит на меня, без улыбки и говорит - пусть попробуют! Спокойно так сказал, не петушился, и я понял, что не так прост мой малыш, как кажется. И не малыш он уже. «Слушай, сколько тебе лет?» - спрашиваю, а он смотрит своими глазищами и говорит - скоро шестнадцать. Ну, дела, я-то думал - лет четырнадцать! Мы с ним часто засиживались после тренировок, болтали обо всём на свете, он был умник, вроде нашего Оми, только по характеру другой, нос не задирал, и было видно, что поговорить ему особо не с кем. Не знаю, что там у него за брат, но вид у парня был неприкаянный, не поймите меня неправильно, он всегда был чистый, аккуратный, накормленный, одет, как картинка, я бы сказал даже, как пижон, взрослый пижон, если вы понимаете, о чём я. Шмотки дорогие, одни часы на руке стоили дороже, чем мой байк, я в таких вещах разбираюсь. Но он так радовался любому дружескому слову, шутке, так сиял от любой мелочи, что прямо жалко его становилось. Мне казалось, я понимал, почему он такой: родителей нет, брат, небось, занят всё время… Конечно, у парнишки есть всё, что можно купить за деньги - кроме семьи, настоящей семьи, и друзей. Вот он и тянулся ко мне. Он не такой был, как другие. Я… я радовался, когда он оставался после тренировки, с ним даже помолчать было приятно, когда мы просто занимались чем-нибудь на стадионе, сторож совсем старый был, так мы с Наги и траву подстригали, и инвентарь чинили иногда. Я сначала не разрешал ему, да и потом толку от него было чуть, но так хорошо на сердце было, когда идёшь за косилкой по пустому стадиону, и сладко-сладко пахнет травяным соком, а он сидит на бортике в своей синей форме, и болтает ногами, или валяется прямо на свежесрезанной траве, и смотрит в небо, так серьёзно, брови нахмурены. Я кричу ему: «Ты что, облака двигаешь, На-чан?», а он говорит: «А что, можно попробовать…»
И всё было просто здорово, до одного дня… Среда была, и я, честно скажу, удивился, когда увидел его в тот день на тренировке. Играл он - из рук вон, еле двигался, весь в грязи извалялся, вообще, на тренировке чёрте что творилось, мяч как взбесился, всё сердитые, орут, едва не подрались. Я потом отозвал его в сторону и спросил - что случилось? Он глаза опустил и говорит - ничего. А у самого губы кривятся, голос дрожит. Я посадил его на скамейку, сам сел рядом, он молчит, и я молчу, снизу, из раскрытой двери в раздевалку слышно, как орут ребята, шумит вода в душе. В общем, глупо, конечно, мне хотелось ему сюрприз сделать, но выходило пока не очень. Наконец я сказал: «Я думал, что ты вообще сегодня не придёшь, На-чан. В день рождения на тренировки не ходят, если я всё правильно понимаю». Он вскинулся, смотрит на меня, а глаза как у оленёнка раненного. «Откуда ты знаешь?» - спрашивает. В твоей анкете посмотрел, говорю, так что поздравляю. Он даже не улыбнулся. «А, ерунда, - говорит, - спасибо, Кен, я и забыл!» Потом поднимается и: «Ну, пока, я пошёл, нам уроков назадавали!..» Я бы брата его, попадись он мне… «А до субботы с уроками справишься?» - спрашиваю. Он говорит, тихо-тихо, не оборачиваясь: «А что в субботу?» Я отвечаю: «У меня билеты на полуфинал. Иокогама Маринос - Токио… Жалко, если пропадут». Он замер, а потом повернулся, да как кинется мне на шею, и тогда-то всё и случилось, то есть, оно и раньше было, но я гнал от себя эти мысли, а тут, когда он обнял меня, и я почувствовал его всем телом - горячего, худенького, и его волосы мазнули меня по щеке… Милостивая Каннон, у меня так встало, я просто не знаю - как я там на месте не кончил! Не знаю - понял он или нет, но он отскочил, покраснел, как мак, проговорил «Спасибо, Кен!» и убежал. А я остался стоять, тоже красный, одуревший вконец, с ноющим членом и полными непонятками в голове. Я не знаю, как это получилось. Что я влюбился в него, втрескался, как дурак. Я же говорю, что старался не думать об этом. Что хочу его видеть всё время, думаю о нём, чёрт, ну кого я обманывал, какой он мне друг, друзей так не хотят, до звона в яйцах!.. Про друзей такие сны не снятся, не просыпаешься от того, что кончаешь. Не думайте, что я пидор или что, я девчонок люблю, и девчонки меня любят, мне Кэса таких своих красоток подсовывала – закачаешься, так что опыт у меня есть, но он такой был… Красивый, наверное, лучше самой шикарной девчонки. Я просто смотреть на него не мог спокойно. У него глаза… Есть такой сорт фиалки, Viola Tricolor, тёмно-красно-фиолетовая, бархатистая, вот такие были у него глаза, я в жизни ничего красивее не видел! Глупо, да? Я стоял на пустом стадионе и гадал - заметил он или не заметил, придёт в пятницу или не придёт, и видел перед собой не небо, не траву, а его каре-фиолетовые глазищи. Я думал, я не доживу до пятницы. В магазине всё из рук валилось, Ёджи ржал и говорил, что я влюбился, Будда Амида, это что, на лбу у меня было написано? Я весь извёлся до пятницы, я клялся всем богам, что пальцем до него больше не дотронусь, пусть только придёт, только бы видеть его… Когда он пришёл, я глаза на него не мог поднять, но он поздоровался, как ни в чём не бывало, занял своё место на поле, и играл, как всегда, фигово, только в этот раз я не рискнул подойти к нему и поправить. После тренировки… Он всё-таки не почувствовал ничего. Он просто остался со мной, как и всегда, мы чинили сетку от ворот, разговаривали, как обычно, и это было классно. Я всё равно хотел его, как будто внутри у меня угли от костра, их не видно под пеплом, но только дунь - и разгорится огонь… Мы договорились, где завтра встретимся - и разошлись.
***
- Шулдих!
- Какое у тебя гадкое произношение, чибик!
- Шу-кун, прости меня!
- Не подлизывайся!
- Шу, ну пожалуйста!
- Если ты опять про Рут, то я уже объяснил тебе…
- Не про Рут! Про… только обещай не… просто ответь!
- Чи-и-ибик! Ты… да ты влюбился! Дождались!
- Шу, я же просил… Это так видно?
- …Кто она? Я её знаю? Или… О Боже, только не это! Это не парень, успокой меня, скажи, что это девчонка, Рут просто…
- … прекрати! Не лезь ко мне в голову!
- …ай! Больно же, дурной щенок! Ну вот, стул сломал!
- Не смей лезть мне в голову!
- Всё! Уже ушёл!..
Молчание - с одной стороны обиженное, с другой - полное любопытства.
-…Чибик… Ну ладно, я отвечу… Спрашивай. Только… тебе уже есть шестнадцать?
- Да. Было в среду.
- О чёрт. Поздравляю и всё такое. Пусть ваш первый ребёнок будет мальчиком, - ржёт, - Что бы ты хотел в подарок?
- Чтобы ты сказал мне, что делать. Без своих дурацких шуток.
- Я не могу без шуток, либе. Но я постараюсь быть тактичным, в отличие от тебя.
Хмыканье.
- Могу и не стараться. Выкладывай, ну!
- Я ему нравлюсь…
- Конечно, ты такой лапочка!
- Шу!
- Но я же правду сказал, либе! Ты симпатичный. Дальше давай!
- И… мы с ним дружим… - с отчаянием.
- Дружите??? О Боже!
- Разговариваем, нам хорошо вместе, как… вы с Брэдом… иногда.
…
- …Шу?
- Дальше, либе, я весь внимание!
- Но я хочу… хочу, что бы мы…
- Ты хочешь переспать с ним, либе?
- Д-да!
- А он?
- Я же сказал- я ему нравлюсь! В плане…
- Понятно.
- Что мне делать? Он… он, наверно, считает это неправильным, он… сторонится меня, но я же вижу его глаза, и эмоции, а его мысли, Шу, когда я дотрагиваюсь до него…
- …Дурак!
- Он не дурак, он просто… очень хороший!
- Фу-у-у-у, как ску-у-у-учно!
- Перестань!
…
- Шу?
- Ты можешь и дальше дотрагиваться до него, либе, и в один прекрасный момент…
- Но я хочу сейчас!
- А куда ты гонишь? – мрачно.
…
- Шу?
- …Что, либе?
- А как… ты сделал это с Брэдом?
Молчание такое, что в него можно упасть, как в яму. Потом, спокойно:
- Вообще-то, если хочешь знать, всё в основном сделал Брэд!
С этими словами Шулдих уходит, оставляя помидорно-красного Наги одного.
Кен Хидака.
В субботу мы встретились у стадиона, как и договаривались. День был облачный, того и гляди, дождь начнётся. Малыш пришёл довольный, одет, как картинка, по типу, как должен выглядеть парень из приличной семьи, когда идёт на футбол. Я ему бейсболку козырьком на затылок перевернул, говорю: «Вот теперь точно как в Америке». Он фыркнул, говорит: «А попкорн?» Короче, купили мы попкорн, флажки «Токио», уселись на места. Пошёл первый тайм, наши играли круто, но морячки тоже не отставали, трибуны орали, я только что голос не сорвал, когда Масами Мото обошёл полузащитника Йокогамы и забил первый гол. Отличный был удар, все болельщики просто на ушах стояли. Наоэ орал и прыгал рядом со мной, попкорн оказался под ногами, но это была ерунда, потому что когда Наката забил второй гол, мы обнялись как сумасшедшие, и это было классно, наверно, самый классный момент был за весь матч, потом-то всё полетело к чертям. Сначала погода. Пошёл дождь, мелкий, но упорный, и через пятнадцать минут играли уже в грязи, формы были заляпаны так, что не разбери-поймёшь, где наши, а где морячки. Потом Огасавара, хренов качок, умудрился повалить защитника Йокогамы в штрафной площадке, но это полбеды, этот криворукий ещё и мяч руками цапнул, что, согласитесь, вообще позорище! Гад-судья присудил пенальти. Которое и было успешно реализовано прямо в ворота «Токио», как сообщил комментатор, скотина болтливая. Ну ладно, это можно было как-то снести, но по-настоящему я начал злиться, когда этот распиздяй Сузуки, наш вратарь, пропустил в ворота ещё один мяч, хотя взять его было - раз плюнуть, если бы он стоял в воротах, а не полез вперёд, как болван. Свист стоял такой, что я чуть не оглох, хотя сам тоже свистел и ругался последними словами. На этом первый тайм закончился, 2 : 2. Я никак успокоится не мог, как же так, наши всегда были повыше классом, чем морячки, руку даю на отсечение! Малыш тоже поскучнел, я посмотрел на него и так мне обидно стало - ну почему наши не могли выиграть, хотя бы сегодня, чтоб не портить ему праздник? Вот если бы я стоял в воротах… А, ладно! Боги отвернулись от «Токио» в тот день, потому что второй тайм весь был потрачен на попытки забить гол, и потрачен впустую. Дождь шёл и шёл, трибуны мрачно молчали, игроки возились в грязи злые, как демоны, они чувствовали этот молчаливый укор и… короче, они стали допускать ошибки. Это было мне как нож в сердце, каждый раз, потому что я видел их все, как может видеть только профессиональный футболист, и я так сжимал руку малыша, что… Он тоже вцепился в меня и глядел на поле, бледный, нос покраснел от холода, капли дождя скатывались по вискам и капали с подбородка, холодная мокрая рука подрагивала у меня в ладони. Он вдруг оглянулся и посмотрел на меня своими глазищами, я понял как-то - он знает, что со мной творится, и переживает за меня, и как-то так получилось… Короче, я обнял его за плечи, он тут же прижался ко мне боком, и я услышал его шёпот: «Кен, не переживай, правда, всё будет нормально…» Я только крепче его обнял, плевать мне было на то, что мы были на людях, всем было всё равно, все не сводили глаз с поля, где наши, уже оставив надежду выйти вперёд, ушли в глухую защиту, чтобы не дать морячкам, которые просто из кожи лезли, забить гол. Над стадионом нависла такая тишина, что было слышно, как дождь шелестит. И тут… за семь минут до конца тайма Огасавара - урод, кретин, ноги бы ему переломать! - опять сцепился с каким-то йокогамцем перед нашими воротами. Когда утих шум да гам, и судья открыл рот, чтобы объявить пенальти, мне захотелось умереть. Тут же, на месте, и единственное, что меня останавливало - мой малыш, который тихонько сопел у меня под рукой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как мяч, посланный йокогамским нападающим, в третий раз опозорит наши ворота. Я твёрдо решил не открывать глаз, но что-то, какая-то сила заставила меня это сделать, малыш у меня под рукой тоже это почувствовал, потому что он словно закаменел, и мы вдвоём беспомощно глядели, как мяч, чёрный от грязи летит, как торпеда, прямо в ворота, и тут, я не знаю, как так случилось, боги смилостивились над «Токио», Такаюки Сузуки, наш вратарь, золото наше, он поймал его, он сумел его поймать, мяч словно прыгнул к нему в руки, чтоб мне сдохнуть, но мяч словно повернулся немного в воздухе, да что там, он здорово повернулся, я же видел, со своей позиции Сузуки ну никак до него не мог дотянуться, это было чудо, настоящее чудо, мяч почти на метр метнулся вбок и прилип к его рукам! Хвала Каннон! Все болельщики Токио встали, все, как один человек, стадион просто взорвался, все орали и ревели, как черти. Я сжал Наоэ так, что рёбра затрещали, он кричал мне на ухо: «Кен! Здорово, Кен?», а я кричал - да, да, а потом его губы прижались к моим, вот это было по-настоящему здорово, я целовал его и остановиться не мог - в губы, в глаза, в щёки, а он вис на мне как обезьянка и смеялся, и всё повторял: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?», и я губами чувствовал эти слова и его быстрый язычок. Мне понравилось, да, не то слово. Я с трудом расцепил его руки на своей шее, потому что… Чёрт, я как пьяный был, а кругом люди, все уже начали приходить в себя и весело переговаривались. Ничья - это, конечно, не супер, но и не проигрыш, а у меня в голове от всего этого… Я глаза на Наоэ не мог поднять от стыда, я даже уже и не надеялся ни на что. Он же, когда висел на мне, прижался прямо к моему члену, и не мог не почувствовать, как у меня стояло, это и мёртвый бы почувствовал, блин, я сидел и проклинал всё на свете, а он притих рядом и смотрел на поле, и легонько так хмурил брови. Потом… потом я почувствовал, как мне в руку пробираются его ледяные, мокрые от дождя пальцы, стискивают, крепко-крепко, замирают, и тут… На сорок третей минуте второго тайма Масами Мото забил третий гол «Йокогама Маринос». Мяч как сам в ворота прыгнул.
После игры мы распрощались, ни слова друг другу не сказав про… про то, что случилось. Я как не в себе был - чувствовал себя последней сволочью. Выходило всё - хуже некуда. Как будто я воспользовался тем, что он мне доверяет, что с братом у него нелады, и нет друзей, кроме меня, не к кому больше прийти, а я, урод больной, только о том и думаю – как бы его… Чёрт, я не хотел так, но у меня просто крышу сносило, и даже посоветоваться было не с кем - Фудзимия бы меня точно убил, и был бы прав, Ёджи тошнило от голубых, он это сто раз говорил, а Оми… Тут меня пробило на дурной смех, когда я представил, как подкатываюсь со своей проблемой к Оми. Он бы от меня шарахаться начал, хотя… Я же не совсем больной, я понимал, что меня ни к кому больше не тянуло, только к Наоэ. К моему малышу. Я просидел остаток дня в подвале, выгоняя дурные мысли из головы, перекачал всё железо, какое у нас было, семь кругов, и почти уделал Фудзимию в спарринге. Потом дополз до душа бездыханный, но всё равно, даже под холодной водой, стоило мне вспомнить, как я целовал его на стадионе… Кончил, даже не трогая себя, случайно, когда вытирался.
И ничего удивительного, что ночью мне приснился сон про Наоэ. Нет, не такой, как вы думаете. Про Осаку. Когда он был ещё в приюте у сестры Рут. Мне снилось, что я приехал туда, отдать очередной чек и повидаться с малышнёй, но сначала дела. Я спросил у какого-то парнишки, где святая мать, и он мне сказал - в саду, занимается с Наоэ. Пошёл их искать, было лето, жара, пахло цветами и морем, я шёл между клумб, пчёлы жужжали сонно, и ни ветерка. Я услышал голос Наоэ из-за самшитового куста, завернул туда и увидел их двоих - сестра Рут сидела на скамейке, а Наоэ… Он стоял на поляне, и вокруг него вертелись мячики, дюжина или больше, он не жонглировал ими, нет, они просто крутились в воздухе сами по себе, сходились, рассыпались, выписывали узоры, а он стоял в середине и хмурил брови, чуть-чуть, и улыбался, и… тут сестра Рут заметила меня и сказала: «Кен? Мистер Хидака!..». Он повернул ко мне голову, глаза стали большими-пребольшими, мячи попадали на траву, а сестра Рут подошла ко мне и что-то сказала, и посмотрела так пристально, так… солнце вдруг пропало, в жаркой темноте жужжали пчёлы, и я услышал голос моего малыша, он спрашивал: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?»
***
Короче, на тренировку в среду я пришёл в полном раздрае, но с железным намерением всё это прекратить. Не трогать его больше. Ему моя дружба нужна больше чем… Получалось же у меня перед субботой, значит и дальше смогу себя окоротить! Я и правда в это верил. Сначала всё было как обычно - построились, поздоровались, я старался смотреть пореже туда, где маячила новенькая синяя форма, но всё время… Чёрт! Он же и так был в отстающих, а сегодня… У него просто ноги заплетались, смотреть невозможно было, этот чёртов мяч так и лип к нему, как всегда, но он не знал, что с ним делать, парнишки - нападающие два раза сшибали его с ног, я свистел, как дурная кукушка, не тренировка была, а горе. А под конец случилась такая куча мала, что я разгонял их оплеухами, и меня самого едва не повалили, тут уж всем досталось, и я чувствовал себя последним гадом, когда смотрел, как парни мои уходили с поля, а Наоэ шёл последним и прихрамывал. Чёрт, мне бы догнать его, да посмотреть - отчего, но я был зол на весь мир - и на этих драчливых щенков, и на себя, что сорвался, и на него. Да ещё у меня сон тот странный не выходил из головы, уж очень он был… настоящий, как будто так и было, но забылось почему-то, а я точно знал, что со мной в Осаке ничего странного не случалось. У меня только один раз там голова закружилась, тоже в саду приютском, летом, в самую жару, но я всё помнил, это полсекунды было, я как раз говорил с сестрой Рут, так она даже и не заметила…
Через полчаса спустился в раздевалку - проверить, не забыл ли кто чего, выключена ли вода в душе. В раздевалке было пусто, шкафчики настежь, только один закрыт, а на скамейке рядом валяется синяя форма. Я… Чёрт, первой мыслью было удрать оттуда, но тут я увидел рядом с формой носовой платок в пятнах крови, и у меня потемнело в глазах. Я рванул в душ, мне вдруг страшно стало - что он упал там или что, он же хромал, когда с поля уходил, я должен, должен был посмотреть, что с ним! Мы в дверях чуть лбами не столкнулись, и он ойкнул и вцепился мне в руку, чтобы не упасть. Я схватил его за плечи и говорю: «На-чан, что с тобой?», а сам голоса своего не узнаю. Он: «Нормально, Кен, всё ОК!» и улыбается, но губы белые. Я оглядел его с головы до ног, на нём одно полотенце было, замотано вокруг пояса, светло-зелёное, как раз видна была сбитая в кровь коленка, я выругал его, а он мне - «Не больно!». Я его и слушать не стал, взял на руки и отнёс на массажный стол в раздевалку. Он нетяжёлый был, но так напрягся, да и у меня руки как деревянные стали, когда я держал его, мокрого после душа, плечи как тёплый шёлк, от него мылом пахло и… Короче, пять метров от душа до раздевалки я еле прошёл, посадил его на массажный стол и уставился на багровый синяк на коленке с царапинами и капельками крови, а про себя повторял таблицу умножения, потом спохватился и кинулся за аптечкой. Как он шипел, когда я его перекисью мазал, я просто не знал: смеяться мне или стонать. А он сжимал кулаки и говорил сквозь зубы: «Не лезь, больно, не трогай!» и так дёргался, что мне пришлось прижать его ногу, когда я лепил пластырь. Он замер под моей рукой, я старался смотреть только на его коленку, я бы ни за что не смог ему в глаза взглянуть, потому что… Я видел - у него стояло под зелёным полотенцем, и это было неправильно, плохо, то что мы делаем, но мы ж ничего и не делали, я только спросил: «Не больно?», и вышло шёпотом, но он молчал, тогда я поднял глаза - он был красный, как пион, и смотрел на меня… Я не знаю, кто первым двинулся, но через полсекунды я его целовал, и он меня целовал, он приоткрыл только рот, и меня от всего света отключило… Остался только он, я просто остановиться не мог: обнял его, гладил… Шелкового, худенького, каждую косточку огладил, плечи, волосы, и он меня тоже, он обнял мои бока коленками и прижимался так, что я едва на ногах стоял. Это невозможно было терпеть, я не знаю, как я от него оторвался, от его губ, я втиснул лоб ему в плечо, он дрожал в моих руках, и задыхался, и старался прижаться ближе, но я был старше, я должен был остановиться, я сумел сказать, не помню что… Что ему пора, что я отвезу его, он услышал, и стал вырываться, он отпихивал меня, а я не давал ему уйти, как будто мои руки к нему прикипели, он оттолкнул меня, и уставился мне в лицо, в глазах слёзы, а голос злой, сквозь зубы… Говорил, что я слепой, бака, что он уедет на такси, и чтобы я дал ему пройти, я шагнул назад, и он соскочил со стола, и тут зелёное полотенце упало, и он стоял передо мной голый, красный, сердитый, глаза горят, я… Короче, я снова его поцеловал, а его член как сам оказался у меня в руке, я сжал его и стал двигать кожу вверх-вниз, и гладить головку, как себе, а он стонал мне в рот… У меня в голове всё помутилось, ноги не держали, я оказался на коленях, только попробовать его хотел и взял в рот, как леденец, прижал к себе его попку, вжался в него, и мне в горло ударило горячее, а он всхлипывал и двигался у меня во рту. Он бы упал, если бы я не держал его, он падал уже в моих руках, он угодил мне коленкой по члену, нажал только раз, и я кончил, а он меня целовал, впился в губы и не отпускал, а меня как взорвало, мне в жизни так хорошо не было, никогда, ни с кем!..
Потом, когда мы остыли маленько, когда смогли оторваться друг от друга, я сказал ему, что люблю, само вырвалось, я ж и вправду его люблю, пидор я или нет, а по-другому это не назовёшь. «И я! - сказал он, - давно, ещё с Осаки». Осака… Мы сидели рядом на скамейке на стадионе, он прижимался ко мне боком, я обнимал его за плечи. Хорошо было, словами не передать. И дёрнул же меня чёрт за язык! Просто… Всё вдруг сошлось у меня в голове - и тот сон-несон, и вчерашняя игра, мячи эти брыкливые, и то как они, мячи в смысле, всегда оказывались у моего малыша… Я бы никогда не спросил, если бы не был таким счастливым, до полной одури, и вообще, не хотелось мне, чтобы между нами непонятки были, короче, я спрашиваю его: «На-чан, скажи, что вчера было на стадионе?» Он словно помертвел у меня под рукой, голову склонил, и говорит, тихо-тихо: «Я хотел сделать тебе приятное, Кен…» Ну дела! Я думал, он посмеётся надо мной, а тут… Он стал отодвигаться от меня, я понял, что надо что-то говорить, что он обидится, что он уже наполовину обиделся, но в голову не шло ничего, кроме того, что мне всё равно, раз я его люблю, то и это в нём тоже люблю, я так и бухнул. А он дёргаться перестал, голову опустил ещё ниже, я его силком заставил на себя глядеть, смотрю - в глазах слёзы, а сам улыбается. Вот дурачок! Он что же, думал, я испугаюсь или что? Чего мне было бояться, при моей-то жизни? Я притянул его на колени, всё равно стадион пустой, поцеловал и говорю: «Это всё ерунда, только чтоб больше такого не было, с мячами. Ну пойми ж ты, это неправильно!» А он хитро так улыбается и говорит: «А мой брат говорит - правильно всё, что помогает победить!» Я было открыл рот, чтобы высказать все мои соображения насчёт его братца, а потом закрыл. Не дело это - вбивать клин между родными. Он сам должен понять. Жалко, что я не Фудзимия, тот бы ему всё сразу растолковал. Я только сказал, что не могу объяснить, но это не так. Неспортивно, несправедливо выходит. Он говорит: «Ладно, если ты так говоришь, то я не буду ничего делать с мячами. Клянусь Каннон!» Ну… я подумал, что с этим мы разобрались. Оставался ещё его брат и мои миссии, и то, что ему шестнадцать, а мне девятнадцать, но когда я начинал об этом думать - у меня просто мозги плавились. «И что нам теперь делать, На-чан?» - спрашиваю, а он пожимает плечами, и говорит спокойно так: «Ничего. Ты же меня не исключишь из клуба за эти мячи?» «Нет» - говорю. «А раз так, - он смотрит на меня, и его глазищи смеются, - а раз так, куда ты гонишь, Кен?»
9.
Наоэ влетел в дом, провернув кое-что внутри кодового замка, почти машинально - ему всегда было лень доставать карточку, к тому же, лишняя тренировка никогда не помешает. Так говорил ему Шулдих. И так же сказал ему Кен. Наоэ перестал ловчить с мячами, как и обещал, без телекинеза футбол оказался гораздо труднее, но интереснее! Он уже научился видеть в игре не просто драку за мяч, а ходы и комбинации, как в шахматах. Кстати, Кен здорово играл в шахматы, Кен вообще всё делал здорово, его Кен… Дом казался вымершим, но Наоэ всё равно проверил щиты, он теперь всегда был настороже, потому что Кен жил в его мыслях постоянно, и ему не хотелось, чтобы об этом знали Шулдих или Брэд. Ладно Шу - если повезёт, то он просто поприкалывается и забудет, но Брэд… Он… сделает что-нибудь, если Кен не впишется в его планы, а он не впишется, никоим образом. Наоэ нужен Брэду в команде, преданным и послушным, Кроуфорд ни за что не позволит ему быть… с простым парнем из цветочного магазина. Ну и наплевать! Наоэ пошёл бы на всё, чтобы остаться с Кеном. Ему казалось, что Кен - ещё один слой защиты, его личный, самый действенный, потому что теперь ему и правда было наплевать на то, что происходило в доме Шварц. Наплевать на мрачного Брэда, его молчание, его непонятные приказы, холодность и неодобрение, на его игры с Такатори и Эсцет. Наплевать на Шулдиха, который пропадал где-то целыми днями, но к ночи появлялся неизменно, как привидение, уставший и злой. И он не спал больше с Брэдом, это чувствовалось, как гроза, ему не нравилось то, чем они сейчас занимались по приказу Такатори, с молчаливого попустительства Брэда. Наоэ это тоже не нравилось, но у него не было выбора. Ни у кого из них не было выбора. У Брэда были видения, что будет с ними, если они ослушаются Такатори сейчас, и, против обыкновения, он постарался донести до них смысл этих видений. Смерть. Они должны пока оставаться с Такатори, иначе их ждёт смерть. А Наоэ не хотел умирать, особенно теперь, когда у него был Кен. Кен, который принял одарённость Наги просто потому, что любил его. С которым можно было говорить обо всём на свете и прокатиться на байке до самого озера Китаура - посмотреть на белых цапель. Который учил его играть в футбол и шахматы, и как называются цветы по-латыни, Кен знал все эти названия наизусть, неудивительно, он ведь работал ещё и в цветочном магазине, он и три его друга. Наоэ видел их, когда захотел узнать, где живёт Кен. Он не ревновал, он же не дурак, он понимал, что это просто друзья, команда, а у них с Кеном было другое… Они учились быть вместе, они узнавали друг друга, и каждая встреча приносила что-то новое, особенное. Они многое ещё не говорили друг другу, и не делали, но Наоэ знал, что это только начало, торопиться им некуда. «Не гони» - сказал ему Шу, и был прав, и всё было бы просто классно, но Шулдиху пришлось научить Наги и другим полезным вещам… Наоэ передёрнуло.
…- Послушай, либе, не подходи к ним, когда видишь, что они умирают. И уж тем более, не трогай!
Они с рыжим телепатом сидели на заднем сидении БМВ Брэда, Шулдих навинчивал глушитель на пистолет, у Шу теперь был пистолет, восьмизарядный, и ещё одну пулю он загонял в ствол, «потому что я люблю делать людям сюрпризы, либе!». Фарфарелло сидел между ними, и смотрел прямо перед собой. В единственном глазу, широко раскрытом и неподвижном, как золотистое стекло, отражались огни встречных машин. Наоэ чувствовал мысленную хватку Шулдиха, державшую Фарфа, как ошейник-удавка.
- О чём я? Ах, да. Не трогай умирающих и раненых. Иначе… чёрт, иначе тебе будет хуё… я хочу сказать, плохо, либе. Даже кончиком пальца к ним не прикасайся - за собой утащат. Сиди в машине, пока мы не закончим внутри. Я позову, когда мы дойдём до хранилища. И если… меня убьют, то ты должен будешь успокоить Фарфарелло.
- Лотар, не устраивай театр! – холодно говорит Брэд, его руки спокойно лежат на руле, – это обычная миссия, Наоэ, твоё дело - открыть сейфы, как всегда.
Шулдих фыркает:
- Театр! Я пытаюсь быть предусмотрительным, Брэд, только и всего! Ты не справишься с Одноглазкой, а чибик справится! Смотри, как это делается, мелкий!
…Ментальный поводок, «контролька», Шу на секунду даёт Наоэ подержаться за крепкие нити, вплетенные в сущность Фарфарелло, это густая сеть спокойного зелёного цвета, она окружает Фарфа надёжным коконом, но под ней Наги видит другую сеть, чёрную, с металлическим блеском, кое где она расплетена, растворена в морской зелени, но местами она так глубоко стягивает душу Фарфарелло, что прорезает её насквозь, открывая трещины, полные огня… Программа Эсцет.
Наоэ вздрагивает и отстраняется. Шулдих смотрит на него, в лице злая удаль:
- Понял, либе? Выше нос, ты, конечно, не Бог весть что, но уж точно способнее Брэда! Моя сеть всё равно удержит Фарфа, ты только поводок перехвати вовремя!
Наоэ смотрит на него и понимает, что Шу серьёзен, когда говорит, что его могут убить, это действительно опасно. Если берёшь с собой пистолет - значит, будет стрельба, обязательно, и Шу… Ему вдруг хочется схватить и обездвижить Шулдиха, приковать к сидению, что бы он не ходил туда, где стреляют, пусть туда идёт Брэд, и Фарф, а Шу останется здесь, с ним, он же ненавидит стрелять, Наоэ видел, как в тире он закрывал глаза, когда стрелял, и мазал, снова и снова, даже ни разу мишень не зацепил!..
Шулдих поворачивается и смотрит на него, открывается на мгновение, он раздражён, позабавлен и тронут одновременно, он треплет Наги по затылку и говорит у него в голове: «Эй, либе, ты забыл, что эти мишени будут думать!»
…Он тогда сидел в машине, как ему и было велено, а из дома раздавались крики и приглушённый стрёкот автоматов. Туда ушли двадцать боевиков Такатори и трое Шварц. Дом семьи Корэкё, игорный бизнес, опиум, нелегальная торговля жемчугом - господин Такатори решил, что Корэкё не оказывают ему должного уважения, и теперь двадцать три человека учили уважению сотню, с помощью автоматического оружия, карате, телепатии, неуловимой быстроты и двух стилетов… Наги потянулся к Шу, рыжий обещал держать связь, он хотел увидеть, что там происходит, но телепат шлёпнул его и велел сидеть тихо. Он сидел, как на иголках, автоматы били всё короче и короче…
Оглушительный грохот, прямо у него над головой, выстрелы превратили заднее стекло их машины в сетку молочно-белых трещин, якудза Такатори, оставленный присматривать за машинами, рухнул на землю. Наоэ сполз вниз, под сидение, торопливые шаги, голоса:
- Как они прошли через блокпост на воротах, смотри, пять машин…
Это Шулдих, он просто приказал охранникам открыть ворота, а потом их перебили люди Такатори…
- Здесь кто-то сидит, Дзиро, я видел…
Шаги всё ближе, глухой лязг затвора, Наги дрожит и вжимается в пол, ему страшно, страшно, страшно, дверь БМВ открывается, очередь в упор… пули висят перед его лицом, но только долю мгновения, а потом разворачиваются и впиваются в тело стрелка, он дёргается, красные брызги летят во все стороны, попадают в лицо Наоэ, он смаргивает, это оказывается легко, так же легко, как передвигать вешалки в шкафу или нажимать клавиши… Ещё легче, он встаёт на коленях между сидениями и смотрит на другого, другую мишень, которая бежит к нему, целясь на ходу и исходя криком. Он поднимает мишень в воздух и швыряет изо всех сил о ствол векового платана. Крик замолкает, золотая листва дождём осыпается вниз, на свежую зелёную траву, красное пятно на светлой коре, красные струйки сбегают вниз по стволу, пятная золото и зелень, мальчик в машине смотрит на эту красоту оленьими глазами, побелевшие губы шепчут «Кен… Прости, Кен…»
Но когда очереди в доме смолкают, и Шулдих зовёт его внутрь, Наги уже справился с собой. Это просто миссия. Он идёт открывать сейф, как обычно. Вперёд, мимо обожжённых трупов и трупов окровавленных, нашпигованных пулями, лежащих на полу, на диванах и стульях… В какой-то комнате ещё работает телевизор, и люди ещё сидят в креслах перед мерцающим экраном, вместо затылков - кровавая каша, экран густо забрызган красным. Якудза Такатори бродят по двое, по трое в этом царстве смерти, негромко переговариваются, обшаривают карманы мертвецов и ящики мебели. Пахнет кровью, палёным мясом и общественным туалетом - так сильно, что Наги мутит. Он старается глядеть прямо перед собой и лишь иногда закрывает глаза. Шулдих передаёт ему дорогу прямо в голову - через весь дом, к лестнице, на цокольный этаж, там, в полуподвале, лазерное поле, всю дальнюю стену занимает громадный сейф, двадцатидюймовой толщины ракетный сплав, электронная система защиты, пластитовые узлы-ловушки, серия взрывов при малейшей попытке взлома, воров на кусочки разнесёт, а жемчугу внутри ничего не сделается… В комнате, где начинается лестница, собрались десяток якудза Такатори, с пустыми кейсами в руках. Они сбились в кучку в углу, стараясь держаться подальше от троих из команды Шварц. Те словно стоят в широком магическом кругу, демоны в пентаграмме, их нельзя выпускать в мир людей - Брэд, холодный, надменный, массивный, как скала, ни единой морщинки на костюме, галстук по линейке, а Наоэ видел вывернутые под неестественным углом шеи и разбитые в кровь лица у трупов в комнатах. Шулдих, бледный до зелени, опустил голову, то и дело сглатывает, но вот он выпрямился, оскалился и подмигнул якудза, те в ужасе попятились, Наги слышал их шепот: «…и не дёргались… как не видели… стреляли… в своих…» И Фарфарелло - нагнулся над лежащим телом, делает что-то, и Наги не хочет знать - что, но уже поздно, ирландец оборачивается, замечает его, медленно улыбается, и говорит глухо, невнятно:
- Смотри, хорошо получилось?
На лбу у трупа вырезан иероглиф «вечность».
…Наоэ с трудом вырывается из плена той миссии, он дрожит, сидя на ступеньках лестницы, в горле стоит привкус желчи. «Кен, Кен, Кен» - шепчет он, это имя, это лицо, эти надёжные, ласковые руки приносят какое-то подобие покоя. Он цепляется за Кена, заворачивается в него, как в плащ, прикрывается, как бронёй. Кен. Горячие, живые карие глаза, быстрая улыбка, он ни на секунду не останавливается, всегда в движении, и тянет за собой Наоэ. Их разговоры, поездки на байке, твёрдая спина, обтянутая чёрной кожей, Наоэ прижимается к ней щекой, обнимает Кена за талию, забирается под пояс куртки, под футболку, греет руки на тёплой коже, мускулы здесь, как сталь, и вздрагивают под его ладонями. Он не видит ничего вокруг: машины, дома, люди - всё сливается в неразличимые полосы, ветер ревёт в ушах, а Кен шепчет: «На-чан, а ну прекрати, а то врежемся в кого-нибудь, я ж не железный, я не могу больше…», и Наоэ смеётся, ему так хорошо, от слов Кена, от его дрожи и желания, он только крепче прижимается к нему и опускает руку ниже, горячий ком укладывается как раз ему в ладонь, байк виляет, Кен чертыхается и сворачивает к какому-то кафе, кое-как припарковывает байк, они входят в зал, стараясь не торопиться, сцепив пальцы, садятся у столика и делают заказ, и через секунду уже не помнят – что. Наоэ встаёт и идёт к туалету, входит внутрь, прислоняется спиной к холодному белому кафелю, Кен придёт через минуту, он смотрит на часы, и когда секундная стрелка обегает круг, дверь открывается…
Всё занимает минут десять, потом они сидят за столиком, и едят мороженное с фруктами, и вкус бананов и молока мешается во рту у Наги с другим вкусом - терпким, солоноватым, Кен наклоняется к нему, когда никто не видит, и целует холодными сладкими губами, крепко-крепко, так что от этого поцелуя у Наги болит сердце и хочется… хочется…
Он умер, если бы у него не было Кена. Просто умер бы, и всё. Наоэ разгибается, медленно и тяжело, как старик. Сканирует дом. Брэд в кабинете, гонконгская фондовая биржа онлайн. Фарфарелло… тяжёлая полудрёма, стремительный поток, чёрные крылья, кровь… Шулдих… Шулдиха опять нет дома. Наоэ встаёт и начинает подниматься по лестнице. За ним плывёт набитый книгами и тетрадками портфель.
***
- «Лао Вэнь Ойл», семнадцать пунктов вверх. Продавать, сэр?
- Нет, не сейчас, ждать до двадцати пяти и сбрасывать все.
- «Колтрен Стандарт», недавно выставили контрольный пакет, я бы не советовал, фирма на грани банкротства…
- Сколько?
- Два фунта за акцию, но цена падает.
- Дождитесь фунта тридцати и скупайте, мне надо не менее шестидесяти процентов контрольного пакета.
- Но, мистер Кроуфорд, мне известно из абсолютно надёжных источников…
- Бёртон. Разве мои источники хоть раз оказывались ненадёжными?
- Нет, мистер Кроуфорд. Прошу прощения. Никогда. «Хорэгай Транс», вчера вы велели повышать, пять пунктов вверх, сэр, продолжаем повышение?
….
- Сэр? Я на связи, сэр, а Вы?
…
- Мистер Кроуфорд? Сэр?!
…Темно, но ему не нужен свет, он знает его на ощупь, каждый дюйм кожи, каждую отметинку. Острые лопатки под ладонями, стройная шея, запах ванили и соли, и вкус губ, и подвижный язык… « Шу, ты снова со мной, ты простил меня, простишь? О Боже, пожалуйста, я не могу без тебя, не могу, мальчик мой рыжий, ты ведь мой, да?» «Да» - говорит голос у него в голове, размыкаются податливые губы. Он стонет, он готов плакать от счастья. «Ты теперь будешь со мной, Лотар, только со мной, и никого больше, поклянись, скажи мне это, дай мне…» «Клянусь… только ты, Брэд, либе… хочу быть с тобой, люблю тебя…»
- Мистер Кроуфорд!!!
-… Бёртон? Я… отвлёкся. На чём мы остановились?
- «Хо…Хорэгай Транс». Играть на повышение?
- Повышаем ещё на шесть пунктов.
Лотар Шулдих.
Э-э-эй, привет, а вот и я! (серый туман белеет, рассеивается, это просто утренняя дымка, солнце ещё не встало, но всё вокруг уже купается в золотисто-розовом свете - угол сада с маленьким прудом, камни и цветы, дощатая веранда, замшелый деревянный водосток. Тихо щебечут птицы. Собственной белизной сияет цветущая сакура. Лотар подходит ближе, кожаные туфли скользят на сырой траве). Красиво у тебя тут! (Она сидит на веранде, спиной к нему, тёмно-синее кимоно расшито бледно-розовыми вишнёвыми цветами, пояс-оби чуть ярче по тону, чем вышивка. Тёмные волосы забраны наверх, открывая белую хрупкую шею). Доброе утро! (Она даже не оборачивается). Может, поздороваешься?.. Ну что случилось?.. С чего это ты взяла, что я про тебя забыл? Да я был только вчера! Вру? Я-а? А ты откуда знаешь? (Она поворачивает голову, нижняя часть лица прикрыта веером, глаза лукаво сужены, шепчет что-то). Сама ты врушка - здесь нет календарей… (она поднимает руку, широкий рукав съезжает вниз, кожа исцарапана, стекло часиков на тонком ремешке пошло трещинами) Но твои часы не идут, либе… Мама сказала? Твоя мама… (она вскакивает на ноги, поворачивается, лицо искажено гневом, сад, веранда идут рябью, ветер треплет сакуру у ступеней, бело-розовые лепестки, мелкие веточки вперемежку с дождём бьют Лотара в лицо, он задыхается, прикрывает глаза, кричит, пытаясь заглушить свист ветра) Хорошо! Хорошо, я молчу! Я больше не скажу не слова, только прекрати! (ветер стихает, как по волшебству, он опускает руки, оглядывается: сад разорён - сломанные цветы, вывернутые из дерна камни, пруд разлился грязной лужей, сакура облетела. Девочка в синем кимоно лёжит на полу, её плечи содрогаются от плача. Он смахивает с лица прилипшие цветы, мнётся у крыльца) Я поднимусь к тебе, либе? Тут мокро. Что? Не слышу!.. Ладно, я считаю это согласием. (поднимается на веранду, становится на колени возле девочки, рука нерешительно зависает над растрёпанной черноволосой головкой) Всё, я молчу. Не реви. Да, я не буду больше такое говорить. Пока сама… Хорошо-хорошо. Вообще ни слова об этом. Ладно, проехали. Давай, либе, поднимайся и исправь всё, что ты натворила. Не указывать тебе? О`кей. Значит будем сидеть посреди болота. Кто я такой, чтобы тебе указывать? Хороший вопрос. Я бы сказал, но ты не хочешь этого слушать. Дай я лучше покажу тебе, как проходить на второй ментальный слой, там барьер, но у тебя должно всё полу… Либе, да никто тебе зубы не заговаривает! Знаешь, ты сегодня просто невозможно капризная!.. Что? Ну и не буду! (встаёт, опирается спиной о резной столб, поддерживающий веранду. Девочка тихонько всхлипывает, в саду гуляет ветер, по небу, серому, ненастному, несутся рваные тучи. Он смотрит прямо перед собой - на седзи, отгораживающие веранду от внутренних помещений дома. За толстой желтоватой бумагой двигаются два силуэта - мужской и женский, садятся, встают, жестикулируют, но без единого звука. Лотар начинает мурлыкать себе под нос, звуки немецкой арии вплетаются в рёв ветра, девочка оборачивает к нему заплаканное лицо, кричит что-то неслышное). Не заткнусь… И не уйду, либе. Позови (пожимает плечами). Ну и позови. Давай, зови! (она вскакивает, сверкая глазами, маленькие кулачки сжаты. Окидывает его гневным взглядом, подбегает к сёдзи, пытается их отодвинуть, но у неё ничего не выходит, она рвёт лёгкую деревянную рамку, но та держится, как прибитая, девочка кричит, бьётся в неё всем телом, расцарапанные в кровь кулачки оставляют розовые отпечатки на бумаге… Силуэты мужчины и женщины двигаются в доме всё так же спокойно и плавно… Лотар перестаёт напевать, он смотрит на бьющуюся в истерике девочку, его лицо становится одновременно раздражённым и страдальческим. Он отталкивается от своего столба, подходит к девочке, обнимает худенькое тело в промокшем тяжёлом шёлке, мягко охватывает запястья, оттягивает её от ширм) Ш-ш-ш-ш, ну всё, всё, хватит, либе, не надо больше, так и заболеть недолго, давай-ка сядем вот сюда, и ты успокоишься, и закроешь глаза, и вздремнёшь немного, а я… (девочка с неожиданной силой разворачивается в его руках, впивается взглядом в лицо, чёрные зрачки почти поглотили радужк., Лотара швыряет о перила, они с треском ломаются, и он падает в лужу, разбивая плёнку грязных опавших лепестков, а девочка поворачивается спиной к разорённому саду, вытягивает руки и медленно, как слепая, движется вперёд, пока маленькие ладошки не ложатся на бумагу с театром теней. По ней идёт рябь, девочка напрягается, хмурит брови, пальчики дрожат, и преграда исчезает, за ней - пустота. Девочка кричит, закинув голову, кимоно на ней тает, она снова в школьной форме, волосы, как змеи, вывёртываются из высокой причёски и сами собой сплетаются в косички. Сад и угол деревянной веранды исчезают, они в городе, среди горящих руин здания «Фудзимия ГЕО». Невдалеке застыла толпа людей, стоп-кадр без звука, девочка оглядывается, охватывает себя руками, её лицо жалобно морщится. Лотар встаёт и, прихрамывая, подбегает к ней, обнимает, она цепляется за него, прячет голову на плече) Ах, либе, мне так жаль! Ужасно жаль, что так получилось! Да, они умерли… Их… их убил один человек, а потом… мне пришлось взорвать ваш офис (она отрывается от него, вся в слезах, она бьёт его по плечам, по спине, по лицу, он не защищается, он просто держит её, пока град ударов не иссякает, и она, рыдая, не обвисает у него в руках, слёзы катятся по щекам, губы беззвучно шевелятся) …Потому что я обещал твоей матушке присмотреть за тобой. Потому что ты такая же, как и я… Потому что… Неважно. Ты можешь ненавидеть меня, либе, но я тебе не вру. Я виноват только в том, что не успел… не успел. Проверь сама, это же твои мозги… То место, где мы сейчас находимся. Твоя память, твои мысли, твоя сущность, душа - всё вместе. Как? Просто посмотри на меня (заплаканные тёмные глаза впиваются в голубые, у Лотара на мгновение кружится голова, но он и не думает защищаться, он просто выталкивает на поверхность те воспоминания, которые ей нужны. Она выпивает их как воду, отступает, и снова начинает всхлипывать, и не знает, что может пройти дальше, глубже… Когда она узнает об этом, потом, когда он расскажет, научит её… тогда придёт время для защиты. Пока ему нужно её доверие…Он баюкает её и покачивает, как ребёнка, пока плач не затихает, не переходит в судорожные вздохи.
…Теперь она просто лежит у него на плече, слёз больше нет. Вокруг них - необъятная равнина, в небе с одной стороны тусклое красное солнце, с другой - едва видный полумесяц. Чистый лист. Преддверие жизни. Лотар улыбается ей в волосы) Конечно, спрашивай, я всё тебе расскажу. Кататония, да. Твоё тело сейчас лежит в отделении реабилитации госпиталя Сасакава, а моё - сидит рядышком. …Брат? …А… что брат? Он к тебе приходит, часто, по крайней мере, веники всегда све… Я хотел сказать букеты, либе. Не буду. Конечно, любит. А вот этого не знаю. О Боже, ну как я ему скажу, а? Он же мне не поверит! Врачи, крутые профессора с дипломами, сказали ему, что ты в коме, а тут является какой-то парень с улицы, иностранец, и говорит… Да он мне в морду даст, либе, я бы и сам на его месте поступил так же! Никогда никого и пальцем не тронул? (лицо Лотара, опущенное в тёмные волосы, искажает нечитаемая гримаса, но голос звучит ровно, а руки, баюкающие девочку, даже не дрогнули) Лучше ты сама ему скажешь, когда выйдешь из кататонии, когда я тебя выведу. Как скоро? Не знаю, либе. Если мы постараемся, если сразу найдём твой талант, и ты научишься с ним обращаться, тогда скоро. Ну, Мор… либе, то что я успел тебе рассказать - это азы! Ты была не готова, ты… ты цеплялась за прошлое и не хотела смотреть вперёд. Что? О Боже. Умерла бы и всё, из такой кататонии без помощи орфея не выходят. Или выходят, но… А, ты сама знаешь, ты же вроде врачом хочешь быть. Откуда?.. Ты мне сказала! Сказала-сказала, я помню… Орфей - это я, потому что я вывожу одарённых людей из кататонии. Что значит- не получится? Да я лучший орфей в мире! Выйдешь как миленькая!.. Да ладно, пока не за что. Она на меня не сердится, скажите пожалуйста! Подожди, пока я по-настоящему тобой не займусь. Прямо сейчас? А ты не устала? Не хочешь поспать? Нет? Ну хорошо. Для начала я расскажу тебе о нас, псиониках…
***
…И от госпиталя до самого дома у Лотара было отличное настроение. Это был успех, прорыв, Рут гордилась бы им! Морковка возвращалась к жизни, конечно, это были только первые шаги, но она была просто шоколад, сильная, быстрая, изумительно гибкая психика. Он ещё не знал, в чём именно её дар, но потенциал был огромен, её брат и рядом не стоял, её брат… На секунду Шулдих позволил себе вспомнить, это было так легко, если честно - то он и не забывал, хотя это по-прежнему не имело никакого значения, Фудзимия был его прошлым, и только, но стоило Шулдиху представить себе, какое лицо у него будет, когда Айя очнётся и скажет братцу, кто именно помог ей, и что она полноценная, обученная одарённая… А она будет совершенством, идеалом - Лотар намеревался сделать её такой, кем бы она ни была, теперь, когда никто не дышал ему в спину и не вмешивался, и не изводил глупыми требованиями, как в Розенкранц… Шулдих скривился и стал думать о Ране… просто потому что о таком прошлом думать было куда приятнее. И о будущем, так и быть. Как он в очередной раз щёлкнет его по носу. Сделает своим должником. Он врубил музыку в машине на полную мощность и сладко потянулся на сидении. Как будет беситься Фудзимия. Как будет сверкать глазами… Интересно, где он сейчас, по-прежнему в своём смешном подполье? Шу и половины этих глупостей тогда не рассказал Брэду. Во-первых, потому что это было просто несерьёзно, а во-вторых, если уж Брэд придерживает информацию, то почему он, Лотар, должен выкладывать всё? Да, конечно, Рут говорила, что Брэду нужны факты, факты, факты, что это субстрат предвидения, но… чёрт, конкретно эти факты оракулу знать необязательно!
Ты найдёшь его и убьёшь, иначе я сделаю это сам!..
- А я не позволю!..
Серебристо-голубой «Порш» медленно ехал по тенистому, обсаженному деревьями шоссе. По обеим сторонам дороги, почти неразличимые среди зелени, красовались богатые особняки. Хорошего настроения хватило ровно до поворота к их дому. Шулдих пошарил по карманам, в бардачке, нашёл пульт и открыл ворота. Фудзимия был его делом, и точка! К тому же морковка никогда ему не простит, если с её братом что-нибудь случится. Лотар оставил машину перед домом, выругался и вздохнул. От этих Фудзимий столько хлопот! Хотя… Он улыбнулся. Ему это нравилось!..
Ожил мобильник в кармане. Шулдих заморгал и поспешно поднёс его к уху.
- Брэд? Ничего, просто приехал только что. Десять минут? Задумался, наверно. А в чём дело? Задание? Опять? Блин! Вот блин! Уже иду. Ты не будил Фарфа? Нет? Ну и хорошо.