Автор: Luna
Бета: Клод и TeaBag
Фандом: Weiss kreuz
Рейтинг: NC-17
Жанр: Romance, slash, AU, Angst, OOC, OMP
Пайринг: Брэд\Шулдих, Ран\Шулдих, Кен\Наги.
Примечание автора: Ненормативная лексика, несносная сентиментальность, вольное обращение с каноном. Всё, что касается ритуальной магии, взято из книг Алистера Кроули, цитаты неточные, во многом изменены и дополнены. Из двух хокку одно принадлежит анонимному японскому автору, другое придумала я. Использована строчка из песни Б.Гребенщикова.
Посвящается: моим дорогим, любимым бетам - Клоду и TeaBag. Огромное спасибо хочу также сказать Natuzzi, которая, не жалея времени, с комментариями, пересказала мне сюжет аниме; Чеширочке, которая аниме мне прислала; Эйде - за хакерские советы; Дуну - за помощь с цензурным немецким.
Отказ от прав: Персонажи фика принадлежат их создателям. Автор фика не извлекает материальной выгоды от их использования. Размещение фика на других ресурсах - с согласия автора. Ссылки на фик – приветствуются.
Отзывы: сюда
Часть 2.
6.
Кен Хидака.
Я из простой семьи. Отец мой приехал в Токио на заработки с Хоккайдо, в шестидесятых, тогда на севере жилось худо, а семейство у них было - пятнадцать человек детей, отец – младший. Так что где-то на Хоккайдо у меня куча родственничков, стоят себе сейчас, небось, по колено в воде, рис сажают, самая пора. А вот отец мой посмелее прочих оказался, порешительней, захотел себе другой жизни. Он думал, в Токио лучше, столица всё ж таки. Не знаю, на что он надеялся – на то, что здесь йены на улицах валяются? Ну, мыкался, конечно, долго, потом прибился грузчиком в чайную лавку к материному отцу, деду моему. А что до этого было - он никогда мне не говорил. Да и мать молчала. Рассказала только, что дед привёл однажды в лавку здоровенного оборванного парня, сказал, что, мол, нанял его подрабатывать. Отец матери отвесил поклон и сказал: «Здравствуйте, барышня!», а мать как засмеётся, уж больно потешный у него говор был, и не поймёшь почти. Ну, потом, конечно, он научился говорить, как столичные, и в лавке освоился, а как дед умер, он пришёл к матери и пожениться предложил, при девице–то незамужней ему приказчиком оставаться было неудобно. Матери он по сердцу был, но она отказалась поначалу – вот ещё, сказала, Мицуо–сан, я Вам не пара, да и кто нас осудит, я, мол, старше Вас на восемь лет, а отец ответил – не беда, барышня, нрав у Вас смешливый, как у молоденькой, прямо сердце радуется. Так и поженились. Я у них девятым был, поначалу сёстры шли, потом – два мёртвых братика, матушке под пятьдесят было, когда я родился. Они с отцом уж и не надеялись – восемь девчонок, смешно сказать! К тому времени лавка ушла из семьи – рядом открыли супермаркет, и покупатели… Ну, понятно, да? Отец бился–бился, да и продал лавку. А сам пошёл продавцом в супермаркет, в чайный отдел. Мужчина он был очень достойного вида, и не скажешь, что деревенский – статный, степенный, вежливый, у начальства на хорошем счету. Так что жили мы неплохо. Не голодали, крыша над головой была, и район не так чтоб совсем завалящий… Образования, правда, у нас ни у кого нет, кроме второй сестрицы, Нацуко. Она в семье самая умная, сумела получить стипендию, на адвоката выучилась. А остальные все – кто куда, как могли устроились. Старались, конечно, чтоб по чести всё было, да не всегда получалось. Кэса, шестая наша, два года в стриптиз-баре танцевала, на Гиндзе, а потом поднялась, вышла замуж за хозяина. Но отец об этом так до самой смерти и не узнал, а матушка… У матушки характер лёгкий, весёлый, она всё смеялась, да спрашивала – а много ли денег те ужасные мужчины суют в трусики нашей Кэса? Ну и остальным палец в рот не клади – все мои замужние сестрички своих мужиков вот так за яйца держат, даже Кисси, которая за якудза выскочила. Вертела им, как хотела, даром что у него пушка в кармане и обоих мизинцев нет. Зятёк мой, Дан–кун, уже шестой год срок мотает, ну да Кисси без разницы, её мужнино начальство содержит, и я деньжат подкидываю, ей вечно не хватает, модница она, наша Кисси. Заболтался я про сестрёнок? Ладно. Про меня–то что говорить – сколько себя помню, всегда с мячом. Только о футболе и думал. Знал на память всех игроков всех больших команд Японии, кто чем знаменит, кто когда гол забил, и в каком году, я таблицу умножения хуже знаю, чем это. Что сам с футбольной площадки не вылезал, это понятно, да? Ну а когда чем–то занимаешь целыми днями, когда тебе это потом по ночам снится, то волей–неволей становишься… ну, мастером, что ли. Меня рано заметили, тренер в школьной команде порекомендовал своему приятелю в юношеской лиге, и пошло–поехало, так я и стал подниматься со ступеньки на ступеньку. Для меня это в порядке вещей было, я ж только об игре и думал. Вся моя жизнь в футболе была, потому со мной тренерам легко было – ни тебе капризов, ни поздних прогулок, драк, ночных клубов, девчонок, долгов – ничего! Я как стал зарабатывать, все деньги в семью пошли. Родителям дом купил в хорошем районе, сестрёнкам помог обустроиться. Ну, и ещё приюту одному деньги давал, в Осаке, там одна монашка заправляла, не наша, а иностранная, католическая. Но она хорошей женщиной казалась, справедливой, ответственной. Мне всегда жалко было приютских детишек, ни отца, ни матери, никто не заботится, не любит, всем плевать, короче. Ну, я и возился с ними, воспитанниками сестры Рут Строн, приезжал часто, в футбол с ними играл. Там парнишка один был, Наоэ Наги, мы вроде как подружились с ним, он молчаливый такой был, слова лишнего не скажет, от компьютера не отрывался, а за мной ходил, как щенок. Я его даже возил однажды на выходные к старшенькой нашей, Йоко. Славный такой малыш… Это не рекламная акция была, нет, мне всегда нравилось с детишками возиться, я и племяшей своих на руках ношу, а тут вообще хорошее дело было, ребятне этой несчастной помочь. Мой тренер – Такаюки-сан, нарадоваться на меня не мог, говорил, ты, мол, Хидака, нормальный, порядочный, на тебя всегда можно положиться, ты скандала не устроишь. Журналисты, коты помойные, тоже во мне души не чаяли. «Надежда японского футбола!», «Воплощение семейных ценностей!», «Надёжный, как Фудзияма!» Тем хуже было потом, когда… Не хочу я вспоминать эту историю, короче. Одна подлость. Наркотики! Какие наркотики! Что я, смотрел, у кого ту воду брал? Кто дал бутылку – тому и спасибо, а я выпил – и опять на поле. Что потом началось, не передать словами, оно ж всегда так – чем выше влез, тем больнее падать. Я до сих пор газеты видеть не могу – верите? - если надо там рассаду завернуть, или пересадить чего, в руки газету не возьму, Айя говорит, что на меня чистой бумаги не напасёшься… Я… короче, все меня тогда грязью поливали – и ребята в команде, ну, кроме приятеля моего, Казе, и тренер, даже бывшая соседка, тётка Сузуки, и та в интервью позабыла свой маразм и припомнила, что вроде Хидака был малолетний бандит и крал у неё бельё с верёвки. Мать телефон отключила, звонили ей день и ночь, что, мол, вырастила позорище, наркомана. Сестёр пробовали трясти, но они у меня умнички, журналистов от себя гнали, как собак. Нацуко от срока меня отмазала, хотели мне впаять за нарушение контракта. Кэса всё знакомила со своими весёлыми подружками… А Кисси просто пошла к боссу своего мужа и закатила такую истерику, что якудза–сан надавил на кого надо, и журналюги поутихли. Они хорошие девчонки, только никак не могли понять, что моя жизнь была кончена. А потом отец… у отца сердце не выдержало. Инфаркт. Он так гордился, что у него сын – футбольная звезда, так ему далась эта история… Нет, он не верил, что я наркоман или что. У него просто сердце разорвалось от боли и обиды за меня. Он же сильный был, как дуб, шестидесяти не было, ни одного зуба с дыркой, мог себе на плечи всех семерых моих племяшей посадить и не запыхаться, а перед смертью… Лежал в лучшей клинике Токио, белый, как бумага, худой, не ел ничего, только морщился от боли. Мать рядом с ним, сестрёнки с детьми, я через чёрный ход прокрался, чтоб журналюги не заметили, как воришка. Собралась вся семья. Он посмотрел на нас и умер. Плакали все, я маму держал, Кэса и то ревмя ревела, всю краску по мордашке размазала. У меня перед глазами всё время личико её замурзанное стояло, вот странно-то! Мне никто слова не сказал, никто и не подумал на меня ничего, я знаю, но я-то понимал, что в смерти отца виноват только я. И так мне плохо было, словами не передать. Поначалу думал, пойду - и с моста в Сумиду. Чтоб сразу. Потом понял – мать не переживёт. Ну, я и пустился во все тяжкие. Байк себе купил, крутейший, с наворотами. Связался с таким отребьем – вспомнить гадко. Думал – или разобьюсь, или в драке прибьют. Да только смерть и то брезговала. Багнаки-то у меня, думаете, купленные? Снял с одного придурка, после того как отметелил его хорошенько. За дело, а как же. Без дела я никого и пальцем не трогаю. Героин, который он вёз, я спалил в мусорке. Героин хорошо горит, стоит только зажигалку поднести, главное только самому этой дрянью не надышаться. Короче, сидел я потом в сестрёнкином баре на Гиндзе, башка болит, на душе гадко, и тут подсаживается ко мне этот парень, Хондзё Юуси. По виду – не из завсегдатаев, образованный, симпатичный, ну, думаю, пидор, не иначе, ко мне тогда часто пидоры клеились, как я байкером заделался – по типу крутой, в черной коже, накачанный, сердитый. Я уж приготовился его послать, а он мне говорит спокойно так – я видел, как ты поджигал героин, Хидака, ты правильно поступил, по закону. Ну, и пока я челюсть с пола поднимал, он рассказал мне всё. Про Критикер, про команду Конэко. Про то, что они знают, что меня подставили, и, хоть исправить всё уже поздно, но они могут помочь мне найти виновного. Что это справедливо – мочить бандюг, не мелких, вроде зятька моего или того пушера, которого я побил, а крупных, которые заправляют всей наркотой, играми, тотализатором спортивным, работорговлей, которых отмазывают от законного наказания. Сказал, что это благородное занятие, и мы все – Охотники Света. Он ещё много мне всего говорил, а я только и думал – вот она, достойная цель. Жизнь моя пропащая, так хоть отомщу этим гадам, за отца, за себя, за всю семью Хидака, опозоренную и оклеветанную. Ну и купился я, а что было делать?
Поначалу один тип из Сингапура натаскивал меня на… на эту работу. Жили мы в съёмном домике на окраине Токио, три месяца, и все эти три месяца я только и видел, что комнату для занятий и постель - если глаза ещё глядели, когда я до неё добирался. Потому что этот сэнсэй сингапурский был самой безжалостной сволочью из всех тренеров, которые у меня только были, а было их немало, уж вы поверьте. Я поначалу думал, что в хорошей форме – а как же, молодой, здоровый, бегал каждый день, качался, а реакция у меня всегда дай боже была. Но этот сингапурский хмырь в первый же час тренировки вытер мною весь пол, так что от татами только труха летела. Обидно было до слёз! Но Хидака - сильная порода. Я зубы стискивал и работал до седьмого пота. Скоро мой сэнсэй перестал меня крыть совсем уж матерно, всё больше хмыкал и указания давал, понял, что дело пошло. Мне бы радоваться, да только… лежишь иногда ночью, когда болит всё так, что и не заснуть, и думаешь – что же это будет из меня. Странно как-то - учить точки всякие на теле, попадёшь в такую - и человек или сразу покойник, или загибается от боли. Где полоснуть багнаком, чтобы сразу перервать артерию. Как убить голыми руками, карандашом, толчком пальца, по-быстрому шею свернуть, кость сломать… Не по себе мне было от этого, честно скажу, но… я верил как-то господину Юуси Хондзё, тому, что он сказал мне про Охотников Света. Это и правда выглядело… ну, благородным, что ли. Да и редко я об этом задумывался, по большей части так уматывался к ночи, что спал уже на полдороги в постель. А потом наступил тот день, когда мой мучитель съехал к себе в Сингапур, домик закрыли, а я притормозил свой байк на тихой улочке Старого Токио, перед магазином «Конэко».
Верите – я и не понял сначала, что это цветочный магазин! Думал, это шутка такая. С виду – старый завалящий ломбард – фасад порыпанный весь, витрины грязнющие, так сразу и не скажешь – что там выставлено. Открыл дверь – колокольчик звякнул глухо, а от второго только нитка болталась. Внутри… тоже. На полу земля рассыпана, полки по стенам скособочены. Какие–то кусты полузасохшие из горшков торчат, вазы напольные стоят пустые в углу, черепки валяются, пакеты с грунтом. Тут из подсобки выходит парнишка лет шестнадцати, в школьной форме, смотрит на меня недовольно так и говорит сквозь зубы : «Чем могу?..» Продавец, значит. Охренеть. Я ему: «Сделай-ка мне, парень, букет юбилейный из жёлтых хризантем и бамбуковых веточек, для уважаемого директора моей компании». У него рот прямо приоткрылся, лицо совсем детское стало, но ненадолго, что правда, то правда. Губы сжал, посмотрел на меня спокойно так и говорит: «Ты – Хидака Кен, форвард «Токио–Джуниор», в прошлом году пожизненно дисквалифицирован за употребление наркотиков». Тут уж я губы поджал. Кому ж приятно, когда его бьют по открытой ране. «Слышишь, парень, - говорю, - позови мне своего старшего, что–то мне не верится, чтобы тут всеми делами школьник заправлял». Он только брови приподнял, и головой так мотнул – пойдём, мол! Пошёл я за ним в подсобку, а оттуда - на второй этаж, жилой. Я думал, что только в самом магазине грязища такая разведена, ну, вроде как в целях конспирации, но, похоже, уборкой себя тут никто не утруждал много дней, да что там – много недель. Я только диву давался - как можно в таком свинарнике жить? Ну, а блондинчик – да, я говорил, что парнишка был светленьким, полукровкой? – привёл меня в гостиную на втором этаже. И увидел я Его Грёбанное Высочество Мартовского кота Кудо, собственной персоной. Он сидел на стуле, ноги в уличных туфлях взгромоздил на стол, рядом с открытыми пакетами из Макдоналдса, картонками пепси и недоеденными гамбургерами. Телевизор орал, Кудо подпевал, и размахивал в такт бутылкой виски. И всё это было в восемь часов утра, прошу заметить! Парнишка сказал: «Эй, Ёджи-кун!». Ёджи не расслышал. «Ёджи!» - ноль внимания. «Кудо!» - заорал он, перекрыв телик. Кудо обернулся, и я бы засмеялся, если б не был в полном ауте от всего этого. На носу у Кудо были тёмные очки. И это в комнате с грязными стёклами и опущенными жалюзи. Что он там в них видел – не знаю. «А, мелкий» - сказал Кудо и попытался встать, - «ты почему не в школе? Ты, мать твою, должен быть в школе… Который час, а? И кого это ты приволок?» «Это покупатель» – пояснил парнишка невозмутимо, мне показалось, или у него рот дёрнулся, с издёвочкой так. «Он захотел букет из жёлтых хризантем и…» «Какой букет, блядь?» - заорал этот Кудо, встал, и пошёл на нас. Очки съехали ниже, открывая глаза, очень мне не понравились его глаза – светлые, кровью налитые, остекленевшие, веки опухли - пьянь, одним словом. А он орёт: «Покупатель, трам–тарарам, я тебе покажу сейчас… который час…» - тут он как захихикает, встряхивает рукой, браслет с часами съезжает на запястье, а часы у него красивые, дорогие, парнишка кричит ему: «Уймись!», и я всё вспоминаю про его часы, что мне говорили. Ии толкаю его, не сильно, свой всё ж таки, но ему хватает, он падает, сшибает стол, недоеденная жратва сыплется вниз, а Кудо возится на полу, поворачивается на бок и… отключается. Парнишка смотрит на него, пожимает плечами, аккуратно обходит развал и выключает орущий телик. Потом поднимает жалюзи, открывает окно. Только глотнув свежего воздуха, я понимаю, как же здесь воняло куревом и спиртным. Парнишка оборачивается, наверно, на лице у меня всё написано, потому что он опять издевательски дёргает ртом и говорит: «Это наш старший, Ёджи Кудо». «Понятно» - говорю я, голос у меня какой–то сиплый, - «А тебя как зовут?» Он говорит, запнувшись: «…Цу…киёно… Оми Цукиёно», так, словно это имя… ну, не его. Может, так оно и есть, - вдруг думается мне. Я в другом мире. В другом грёбаном мире. Оми нагибается над Кудо, поднимает бутылку, ставит рядом с его рукой. На донышке ещё есть пара глотков. Потом он проскальзывает мимо меня, я слышу из коридора: «Там три комнаты свободные, Хидака. Я в школу».
И я остался один в доме с пустым цветочным магазином на первом этаже и со спящим Ёджи Кудо – на втором. Что со мной было! Это… всё оказалось по–другому. Не так, как я представлял себе, как говорил господин Юуси. Я думал, что мы будем… ну, вроде отряда благородных самураев, как в кино. А оказался в грязной развалюхе, в одной команде с алкашом и выпендристым школьником. Я посидел–посидел, да и стал потихоньку убираться. Мне надо было обмозговать ситуацию, а мне лучше думается, когда руки заняты. Выгреб я мусор из магазина и подсобки, помыл витрину, дело уже к вечеру, устал, как собака, грязный весь, и тут со второго этажа спускается проспавшийся Кудо, злющий такой, и с разгона начинает – что мол, я тут грохаю, спать не даю и всё такое. Я ему так вежливо – добрый вечер, Ёджи-кун, не похмелился, что ли? А спать по ночам надо! Он как заорёт в ответ - я тебе не братишка, понял, а когда мне спать – сам решать буду, и пошёл, и пошёл. Я терпел–терпел, да как вмажу ему, что б опять угомонился. Но в этот раз всё по–другому было, он же проспался, гад… Короче, разнял нас Оми, когда из школы пришёл. Даже не разнял, а просто когда дверь открылась, Кудо кинул меня мутузить, вскочил, волосы пригладил, а потом увидел, что это Оми, выругался и говорит: «Что за чёрт, я уж думал, это Мэнкс». Утёр нос, который я ему раскровянил, и говорит мне, спокойно, будто мы и не дрались: «Вставай, футболист! Ужин приехал». И точно – Оми принёс новую порцию пакетов из Макдоналдса. Поднялся я – глаз один не глядит, который Кудо подбил, весь в кровище. Оми поглядел на нас, на магазин, который мы разнесли ещё хуже, чем было, опять улыбнулся своей улыбочкой непонятной, положил еду на стойку, взял один гамбургер из пакета, стакан кофе и пошёл наверх. С лестницы раздалось: «Хидака, Кудо, будьте так любезны меня до утра не беспокоить. Пожалуйста». Сказал, как плюнул, слышно было, как хлопнула дверь и щёлкнул замок. Кудо прошипел сквозь зубы: «Вот щенок выпендристый!». Мои слова – скажете вы - да, что правда, то правда, но если вы думаете, что я после этого Кудо полюбил, как брата, то ошибаетесь. Теперь я разглядел его как следует – прикид его пижонский, стрижечку–укладочку, морду смазливую, майку выше пупа, и такая меня злость взяла… Если сестрёнка есть у кого, он меня поймёт. Скользкий ублюдок, вот он кто был, мой напарничек. Из тех, что мозги девчонкам дурят и оставляют потом с разбитым сердцем, а то и с чем–нибудь ещё под юбкой. А он тем временем достал пачку сигарет из кармана, спички клубные, закурил. Спичку на пол бросил и смотрит на меня так, словно опять на драку нарывается. Я бы и вмазал ему, ей Будда вмазал, да только… страшновато мне стало, не в смысле, что его боялся, а… стоял он передо мной, одётый, как на дискотеку, серёжка в ухе, очки за ворот зацеплены, улыбается. А кровь из носа течёт, на губы, на майку, на сигарету, не вытирает он её, и в глазах стоит «убей меня, убей». Честно скажу, я первым взгляд опустил. Он брови поднимает, потом сигарету выплёвывает, с кровью, тоже прямо на пол, и говорит: «Ты, кажется, убирал, да? Ну и дальше убирай. Хозяюшка». И ушёл.
***
Так мы и стали жить втроём в заброшенном цветочном магазине. Я сначала и правда хотел всё в порядок привести, хоть немного, жизнь человеческую наладить, но очень скоро понял, что надо это одному мне. Кудо жил, как ночной дух, днями спал, а потом по клубам шлялся до утра и питался, похоже, только виски и гамбургерами. Скажешь ему что–нибудь, а он тебе всё с издёвкой, всё с подковыркой, у него дежурное слово было для меня - «хозяюшка». А драться с ним было… мы всё ж таки в одной команде, и глаза у него… нехорошие были глаза, не знаешь, что он выкинет… Цукиено был не лучше, только по–другому. Я пробовал его пару раз к работе приставить, а он мне - «извини, Кен–кун, мне надо уроки делать», «прости, Кен–кун, я должен тренироваться», «очень жаль, но мне завтра в школу рано вставать». А сам в Интернете целыми ночами сидит. Как он глаза себе не испортил – не знаю, но я видел, как он из арбалета стрелял в тире – болты как рукой клал. Да, у нас же ещё и тир был, в подвале, и зал для занятий, оборудование, всё по высшему классу. Но не хотелось мне там заниматься, вот не знаю почему, а не хотелось, и всё, я больше по пробежкам ударял, да по сингапурскому кун–фу. Ну а Кудо… я никогда не видел, чтобы он тренировался. Если не считать того, что он иногда по утрам в окно лазил, если ключ забывал.
А самое главное - были ещё миссии… Сначала нам звонила одна дамочка, Мэнкс, и предупреждала, что придёт во столько–то. Ну и начиналось… Малёк мрачнел и уходил в тир. Кудо похмелялся, принимал душ и одевался пижонистей, чем обычно. Я пытался хоть немного прибраться в гостиной, потому что эта Мэнкс… Короче, когда она приходила в наш свинарник, я видел, как сильно ей это не нравится. Сама из себя вся такая… только посмотришь – сразу видно – секретарша большого босса. Каблуки высоченные, мини, причёска, маникюр, жемчуг в ушах. И эта шикарная тётка на своих каблучищах ковыляет по черепушкам, окуркам, рассыпанной земле, брезгливо обходит стаканчики из «Макдоналдса» и Ёджины грязные носки, морщит нос свой пудренный… Ну, и обращалась с нами соответственно. Ёджи что – он перед ней как кот мартовский выделывался, ничего не замечал, придурок. Цукиёно вообще съёживался и рот только для здрасте–до свидания открывал. А я чувствовал, видел это её раздражение, недоверие, и старался показать, что наша команда… ну, не такая уж плохая. Вопросы задавал там, уточнял. Только у меня не всегда получалось… Короче, я ж не очень учёный, у меня образования - только средняя школа, иногда ляпну что–нибудь такое… Вроде как всё ещё хуже сделаю. Мэнкс отвечает, а сама смотрит на нас… холодно так, злорадно, ну и команда, думает небось, Казанова озабоченный, школьник и тупой качок. Мне кажется, она даже ждала - вот грохнут нас на следующей миссии, и ей больше не придётся ступать в это дерьмо. Но миссии мы ни разу не провалили, нет. Оми составлял план, а парень он умный – будь здоров, потом этот план обсуждали, больше они с Ёджи, и я быстро понял, чем обсуждения заканчиваются – Кудо малька чуть не до слёз доведёт своими подначками, а потом согласится, свысока так – я, мол, сам бы в сто раз лучше придумал, да вот напрягаться неохота. Я помалкиваю, да прикидываю, что мне делать, где стать, как выбираться, в случае чего, Оми вытаскивать. На Кудо – честно скажу – сразу рукой махнул. Он же вёл себя, как самоубийца. Я думал – я такой был, когда разборки на улицах устраивал, но он оказался в сто раз хуже. Во мне наоборот, осторожность какая–то появилась, осмотрительность, интерес – замочить гадов и самому выжить. Ну и Цукиёно – я вроде как в ответе за него оказался. Хоть он и нос задирал, и выпендривался, а всё равно, как–то… ну, жалко его было. Каково ему – без памяти оказаться, без семьи, да ещё в таком кровавом деле, да ещё с полоумным Кудо за старшего? Что мелкий ничего не помнит про себя, мне Кудо сказал. Сам-то он был пропащий, сразу видно. Он твёрдо решил себя угробить, мне только одно удивительно – как он умудрился протянуть так долго. Про девушку свою, Аску, он тоже мне рассказал, сразу, ещё в первую неделю, пришёл ночью ко мне в комнату после клуба, пьяный, побитый, и всё выложил. Страшная, конечно, история, кто спорит, но вот до такого дойти… Я хотел ему было утром, на трезвую голову сказать, что его Аска не обрадовалась бы, если бы его сейчас увидела. А потом подумал – я–то сам как могу его судить? Мой отец тоже не обрадовался бы. И прикусил язык. Сами миссии… Что там говорить, приходили, убивали… убирались потом оттуда, один раз я Оми на плечах тащил, другой раз – мне пуля по рёбрам прошлась. И Ёджи – целый, как заколдованный, кривится, шутит, сосёт коньяк из фляжки. Возвращались в «Конэко», звонили по телефону, что Мэнкс нам давала, говорили: «Тигр в западне» - это кодовая фраза, значит, что цель поражена, а мы сами в порядке, более–менее. И расходились по комнатам. Я не знаю – спали мои напарники или нет, а я сам в первый месяц спал плохо. Вроде и понимал, что мы убивали Тёмных Тварей, как говорил господин Персия… А всё ж не по себе мне было… Не могу лучше объяснить – не по себе и всё. Так иногда накатывало, что боялся к сестрёнкам выбраться – прихожу к которой, она тараторит, рада, племяш или племяшка на руки просятся, а у меня перед глазами вдруг - раз! - и картинка – ночь, труп у моих ног, и кровь, горячая, густая, чёрная в темноте, как смола, капает с багнаков… И так мне становилось… Я… думалось, что не могу теперь приходить к матери, сестрёнкам, племяшей обнять… не имею права, вроде. Как будто я тоже – Тёмная Тварь. И руки у меня грязные. Часто просто приезжал и смотрел на них издали. Как Отоми, четвёртая наша, забирает своего Мицуо из школы. По деду назвала. Или как Нацуко в суде выступает, такая спокойная с виду, а руки под конторкой рвут в клочья платочек. Или как Кисси собачится с продавщицами в магазине одежды… Мать возится в саду…
Но это прошло скоро, ну, почти прошло. Человек ведь ко всему привыкает, а душа… Ну, я так думаю, что она у меня тоже… вроде как натренировалась.
А потом в нашей команде появился четвёртый.
Так получилось, что первым его увидел я. Рано – рано утром, я спускался как раз для пробежки, и тут в магазине – звонок. Я с лестницы кубарем скатился – Мэнкс говорила, что господин Персия направляет к нам ещё одного парня, Фудзимию Рана. Ну, мне и интересно было посмотреть на следующего неудачника из «Конэко». Я, может, и не профессор, но уже просёк к тому времени, что по-настоящему классных парней в «Конэко» не направляют. Отомкнул дверь, а он стоит на пороге - повыше, чем я, в джинсах, майке чёрной, волосы на солнце вроде как красные, тоже, видно, полукровка, как Оми. Левая рука в гипсе. «Здравствуйте», - говорит, - «Я - Фудзимия». Я поздоровался, назвал себя. Пропустил его в магазин, он на разор наш глянул, но ни слова не сказал. Лицо холодное, красивое, я прямо обалдел, когда рассмотрел его как следует. Замученный, правда, он был какой-то. И всё равно - ему бы в кино сниматься, мои сестрёнки, да и мать, чего уж там, очень такие фильмы любят – чтобы исторические, с костюмами старинными, про сёгунат, или про Хэйан, и чтобы главным героем был молодой принц, или самурай из благородной семьи, ну и чтоб там кровь–любовь, и в конце он непременно погибает, а мои девчонки ревмя ревут и оклеивают стены его фотками из журналов. Так вот, этот Фудзимия здорово был похож на такого киношного принца-самурая. Но ещё видно было, что ему на свою красоту плевать, не то что Ёджи-куну - тот, хоть трезвый, хоть пьяный, всё время ходил, как в зеркало смотрелся. А в Фудзимии этого ни капли не было, за одно это я готов был его зауважать, приятно было видеть нормального парня, без всякого выпендрёжа. Тут с лестницы бегом скатился Оми, вернее, слышно было, как по верхнему пролёту он сбежал бегом, а по нижнему, который виден из магазина, спускался уже спокойно. Я глянул на новенького, улыбнулся, думал, он тоже улыбнётся, но лицо у него осталось каменным. Оми на нас посмотрел и говорит насмешливо: «Кен-кун, это у нас опять покупатель? И какой букет ему угодно?» Фудзимия подумал и спросил: «А это что – цветочный магазин?» Я чуть не засмеялся. Мальку это не понравилось. «Ты, - говорит он, - Фудзимия Ран-младший, твой отец заведовал филиалом «Такатори Индастриз» и обвинялся в перевозке крупных партий наркотиков. Твои родители и сестра погибли при взрыве офиса фирмы». Я просто онемел от возмущения, хотел уже было сказать этому маленькому говнюку пару ласковых, но Фудзимия меня опередил. «Фирма моего отца называлась Фудзимия ГЕО» - сказал он холодно, но я видел сзади, как напряглись плечи под выцветшей чёрной майкой, - «А твоё имя, твоё условное имя – Цукиёно Оми. Тебя с тотальной амнезией подобрали год назад во время операции группы «Крашерс», личность идентифицировать не удалось». Тут уж пришла очередь малька меняться в лице. Он покраснел, как помидор, глаза налились слезами, кулаки сжались. Я подвинулся поближе, разнять их, если что, а новенький говорит спокойно, как будто Оми не пыхтит, как чайник, от злости: «Покажи мне, будь любезен, мою комнату». И что-то такое было у него в глазах, что малёк сник и потащился к лестнице. Фудзимия поднял с пола полупустую сумку и пошёл за ним. Я - следом. Наверху он нагнулся было туфли снять, потом выпрямился. Туфли снимать у нас в «Конэко», было, сразу скажу, не лучшей идеей. Мы шли по грязному коридору второго этажа, и плечи Фудзимии опять закаменели. У нас было ещё две свободных комнаты, но я в них не заглядывал – мне и без того было чем заняться. А надо было бы, потому что одна оказалась совсем пустая, только кровать стояла, а во второй громоздилась поломанная мебель и старые татами. Не знаю, как Оми, а я сгорал со стыда. Но Фудзимия опять спокойно так говорит: «Благодарю, эта мне вполне подходит» - и ставит свою сумку в угол пустой комнаты. А потом закрывает дверь перед нашим носом. Вот это был номер! Мы переглянулись с мальком, развернулись и поплелись обратно в магазин. Там Оми - видно, отошёл немного - мне говорит: «Ладно, ты тут оставайся с этой Снежной Королевой, и поучись у него хорошим манерам, а я в школу». «А что, - говорю, - и поучусь, приличное воспитание сразу видно, я бы на его месте всыпал тебе как следует и был прав. Это ж надо придумать, такое сказать про его семью!» Он опять вспыхнул, затрясся и говорит: «Он… он… я, по крайней мере, не виноват, что не помню ничего!» «Он тоже в этом не виноват, а ты прекрати людей подначивать, а то нарвёшься ещё на кого-нибудь вроде новенького, только похуже воспитанного» - говорю. Он отвернулся и говорит: «Кен–кун, прости, что я тебе тогда сказал… про наркотики и дисквалификацию…». Опаньки – думаю, быстро же ты понял урок, наш умник, всего-то и надо было - раз по носу щёлкнуть. «Ерунда, - говорю, - Я и забыл уже». «Нет, - отвечает, - я плохо поступил». Помолчал, а потом, через силу: «Он правду сказал про амнезию. Меня нашли год назад, связанным, в подвале заброшенного дома на улице Цукиёно. И я действительно не помню, кто я такой, где моя семья и как я очутился в этом подвале». «Я знаю, - говорю, - мне Кудо растрепал по пьяни». Он побледнел и говорит: «И ты… ты ничего… ты молчал?» Я удивился: «А что мне было говорить?» Он глаза опустил и опять: «Извини, Кен!» Потом сорвался, схватил рюкзак и выбежал из магазина – только колокольчик тренькнул. Я постоял-постоял в магазине, да и пошёл на кухню. Это такой закуток возле подсобки, единственное место в доме, которое мне удалось привести в порядок. Заварил чай в чайнике, который мне подарила Йоко и сунул в микроволновку пять пирожков из «Макдоналдса». Пока руки работали, в голову лезла всякая ерунда. Что теперь всё будет по–другому. Четыре – вообще не очень хорошее число. Но этот Фудзимия здорово смахивает на предводителя самураев. Ну, как я представлял себе это по рассказам Хондзё Юуси, пока не увидел «Конэко» и Ёджи в обнимку с бутылкой. Конечно, умом я понимал, что это была ерунда - и Фудзимия такой же неудачник, как и все мы, глупо было так западать на его внешность киношного героя. Но, поднимаясь по лестнице с подносом, нагруженным чаем и пирожками, я вдруг ужасно развеселился - это какую рожу скорчит Ёджи, когда узнает, что не он теперь самый симпатичный парень в «Конэко»!
Дня два новенький никак себя не показывал. Спал много, драил свою комнату, повесил на стену пару полок и подставку для катаны, починил разломанный столик - ещё в первый день, я ему помогал, и видно было, что ему такая работа привычна, хоть семья у него была побогаче моей. Ну и делать мне было особо нечего, а у него рука всёж-таки сломана, а ещё и любопытство меня заедало – он-то как во всём этом дерьме очутился? Короче, пирожки с чаем я ему тогда нёс, думал, разговорится. Но нет, молчун он был – поискать, и всё вышло наоборот – пока мы копались в мебельном развале и сбивали полки, я ему про себя всё выложил, уж не знаю, как так получилось. Потом спохватился – что ж это я несу, у него и родители, и сестрёнка погибли, а я ему про моих девчонок разливаюсь. «Соболезную, - говорю, - жаль, что с твоими такое случилось». Он смотрит на меня, глаза - как лёд, закрашенный чернилами, потом смаргивает и кивает. Вот и весь разговор. Ну, думаю, да ты у нас, как Ёджи–кун, хочешь здесь смерть найти. Ладно. Привели мы в порядок его комнату, и он меня вежливо так выпроводил, ни слова не сказавши при этом, просто до меня как-то сразу дошло, что я лишний. Ну я ушёл, вечер уже был, позанимался кун-фу, покачался немного в зале, да и лёг спать. Проснулся от жуткого грохота и ругани, вскакиваю, багнаки хватаю, и вылетаю в коридор, сталкиваюсь с Оми, у него дротики в руках, тут опять – мат-перемат из комнаты новенького, влетаем мы туда, и уж не знаю – плакать или смеяться - там на полу валяется Ёджи–кун, пьяный, расхристанный, очки на одном ухе болтаются, и встать не может, потому что над ним стоит новенький в одних плавках и держит катану у самого его горла. А окно раскрыто, сквозняк по комнате гуляет, мы с Оми сразу поняли, что случилось - Кудо как ушёл сутки назад по клубам, так только сейчас и вернулся, как обычно, через окно, да перепутал по пьяни и влез в комнату новенького. Ну а тот его встретил. «Спокойно, - говорю, - это свой, Фудзимия, отпусти его». Он послушался, катана очутилась в ножнах, прежде чем я вздохнул, а он шагнул в сторону и застыл. Ёджи повозился на полу, встал на четвереньки, потом на ноги – со второй попытки, и то я ему помогал, а этот Фудзимия всё стоял и не сводил с нас взгляда, и в нём горело такое презрение, что у меня мороз по коже пошёл. Ёджи навалился на меня и бубнит - «да кто он такой… да кто он такой, чёрт возьми!..» - и ещё всякое, я его тяну, «успокойся» - говорю, а он вырывается, а новенький стоит и смотрит на нас, как на дерьмо. Честно скажу – не помню, как я Кудо увёл. Позор был невыносимый. Я вроде и не сделал ничего, но всё равно… Вот именно, что ничего не сделал! Глянул на Оми – тот тоже голову опустил, губы кусает… Отвели мы Ёджи–куна в постельку, он захрапел, а мы с Оми молча разошлись по своим комнатам. Я так до утра и не заснул. Стыд мучил за Ёджи, за то, как мы живём тут в «Конэко» - ни чести, ни достоинства, только кровь и смерть, а в промежутках - грязь и безделье. Я как будто взглянул на всё это глазами новенького. И совесть моя, ороговевшая было, снова и снова корчилась от стыда.
А наутро мы четверо встретились за завтраком – остатками вчерашних гамбургеров. Фудзимия молчал, у меня тоже язык как отнялся, Оми-везунчик побыстрее убрался в школу. Кудо спустился с бутылкой виски и больше пил, чем ел, и шуточки отвязные у него с языка так и сыпались. Видно было - он хорошо помнил, как потерял вчера лицо перед новеньким, и бесился от этого чертовски, но зол был на Фудзимию, не на себя. Поэтому я после завтрака быстро помыл посуду и увёл новенького от греха подальше в додзё – показать, что да как, и на спарринг, если ему можно, с рукой-то. Он сказал - нормально. На душе у меня стало легче, когда мы вышли на татами. Он классно дрался – и кун-фу, и каратэ, а уж с катаной просто чудеса творил. Я первый раз и потренировался как следует, за всё время, проведенное в «Конэко». Короче, к обеду нас уже шатало от усталости, и голодные были, как волки. Фудзимия пропустил меня в душ, а потом, пока он мылся, я сгонял в магазинчик бакалейный на углу, купил водорослей, тофу, рис у нас был, готовить я, конечно, не умел – при восьми–то сестрёнках в доме, но рис испортить трудно. Тут и Оми со школы пришёл, принёс суши, короче, обедать мы сели по–человечески, в кои–то веки. Я постучал Ёджи, крикнул, что обед, но он послал меня через дверь, ну я и не настаивал. Он спустился, когда мы уже пили чай, злой, как оса, разодетый, и снова с бутылкой. Плюхнулся на стул и говорит: «Я возьму, Кенкен, твой байк, о'кей?» А сам весь колотится. Я ему: «Проспись сначала!» Он захихикал, говорит: «Жадный ты, футболист! Пожалел железяку для друга» и приложился к бутылке. Я говорю: «Мне твою голову дурную жалко, только не понимаю, почему», - и встаю со стола убрать. Разозлился, конечно, но что было делать, с Кудо всё. как с гуся вода. А Фудзимия тоже встаёт и говорит: «Спасибо, Кен–кун, сиди, я сам уберу». Тут Еджи как прыснет, вискач брызнул во все стороны, он откашлялся и говорит: «Ну, хозяюшка, вот тебе и подружка–судомойка!» Фудзимия как не слышал его, собрал посуду со стола и говорит, спокойно так: «Кстати, Кудо, завтра хозяюшкой будешь ты». Ёджи только этого и ждал - хоть слова от него поперёк, хоть взгляда. Как заорёт: «Что ты сказал, сука, а ну повтори!» И шварк бутылку о стол, донышко вдребезги, а он с «розочкой» в руке пошёл на Фудзимию, шатается, глаза дурные, орёт: «Ты мне тут порядки наводить будешь, да кто ты такой!..» и тыкает в него зазубренным стеклом. Фудзимия увернулся раз, увернулся второй, а потом приложил Кудо уже серьёзно, без балды - ногой по запястью, хук правой, и коленом в живот, да так быстро, что и до трёх сосчитать не успеешь, и гипс ему ну вот ни столечки не мешал. Ёджи скорчился и рухнул на пол. Оми рванулся было со стула, но я его удержал. Я понимаю, мне бы их разнять, но, честно скажу, приятно было смотреть, как Фудзимия выбивает дурь из Ёджи-куна, потому что достал он меня ужасно своими выходками. Но дальше началось самое страшное. Короче, мы с Оми сидим за столом, Кудо кашляет на полу, и вдруг начинает задыхаться, хрипит, глаза у него закатываются, Фудзимия вздёргивает его на ноги, трясёт, Ёджи открывает глаза и цепляется за его руки, он что–то говорит, я не сразу понимаю – что, это оказывается «по…моги, помоги…», хрипло, страшно, неузнаваемо, мы с Оми вскакиваем, но Фудзимия говорит: «Отойдите!» и нагибает Ёджи над мойкой. Того рвёт так долго и сухо, что меня прошибает потом. Я смотрю на его тощие руки, шарящие по столу, трясущиеся пальцы, жёлтые от сигарет, окровавленные, он же сам на свою стекляшку и напоролся, пьяница несчастный, на кухне отвратно пахнет спиртным и блевотиной. Ни я, ни Оми не можем сдвинуться с места. Наконец, Кудо отпускает, и он свалился бы, но Фудзимия поддерживает его, долго обмывает лицо водой, разворачивает и тянет к лестнице. Я спохватываюсь, вскакиваю и начинаю ему помогать, Оми идёт сзади, глаза у него на пол-лица. Фудзимия почти на руках доносит Ёджи до его комнаты, кладёт на кровать и приказывает мне принести тёплой воды и ведро. Когда я возвращаюсь с чайником и ведром, он даёт Оми последние указания: «…молоко, нашатырный спирт и две бутылки минеральной воды». Оми срывается с места и убегает. А мы начинаем делать Ёджи промывание желудка. Вернее, почти всё делает Фудзимия – приказывает Ёджи пить, поддерживает за плечи, тот ругается, дёргается, но Ран всё равно заставляет его пить: чашку за чашкой, и нагибает его голову над ведром, Ёджи тошнит, он икает и всхлипывает, Фудзимия вытирает ему лицо какой-то яркой тряпкой, потом просит меня принести свежие простыни. Я ищу их долго, и нахожу в каком-то пыльном шкафу, когда я возвращаюсь в комнату Ёджи, туда вваливается Оми, нагруженный пакетами, и мы повторяем всё по-новой, но теперь Фудзимия добавляет в воду нашатырь, Кудо уже ослабел и не рыпается, только стонет и цепляется за Рана. Наконец тот решает, что с Ёджи хватит, подхватывает его и тянет в ванную, велев нам с Оми прибрать всё и перестелить постель. Мы работаем молча, руки у нас трясутся. Возвращается Фудзимия, он несёт Ёджи, закутанного в полотенце, кладёт на свежие простыни, стягивает влажную ткань, и тут меня самого едва не тошнит, когда я вижу худое, костлявое тело Кудо, всё в синяках и ссадинах, я и не помню – сколько дней он ни жрёт ни черта, только пьёт. Его модные шмотки давно висят на нём, как на вешалке, и как получилось, что я не замечал этого раньше? Фудзимия ловко закутывает его в простыню, потом в одеяло, встаёт, Ёджи мычит и тянется за ним, Фудзимия говорит: «Оми, посиди с ним, Кен, неси аптечку». Я бегом бросаюсь за аптечкой в наш суперподвал. Сингапурец показывал мне, какие лекарства надо колоть, когда больно, или когда рана воспаляется, но я понятия не имею, что нужно Ёджи. Будда Амида, как хорошо, что это знает Фудзимия! Он делает Кудо несколько уколов, потом берёт чашку с тёплым молоком, доливает минералкой и поит его этой дрянью. Он поддерживает Ёджи, как ребенка, лицо у него усталое и хмурое. Когда он заканчивает, Ёджи почти спит. Он опускает его на подушки, оборачивается к нам, говорит: «Идите спать». Мы молча уходим. Я падаю на кровать, не раздеваясь, и ещё успеваю заметить, что за окном темно – хоть глаз выколи. Выходит, мы провозились с Кудо до самой ночи. А потом я отрубаюсь, как будто меня кто–то выключил.
Ёджи было плохо ещё два дня. Фудзимия сидел с ним, заставлял принимать лекарства, есть, пить, а нам, чтоб не маялись дурью, велел вычистить магазин и жилой этаж. Нам и в голову не пришло отказаться, тем более, что он, когда Ёджи засыпал, работал вместе с нами, не покладая рук, совестно было смотреть, как он надрывается, со своим чёртовым гипсом. Рот открывал, правда, только чтобы дать очередное указание. Но мы скоро привыкли. Я очень рад был, что появился кто-то, кто смог навести порядок в нашем бардаке. У меня самого это плохо получалось – Оми был слишком умный, чтобы меня слушаться, а Ёджи… с ним мог сладить только такой же бешенный, как он сам. Новенький ведь тоже был бешенным. Только его бешенство… как бы сказать… оно было холодным, как ледник. Оно всё сметало на своём пути. Я потом сто раз это видел на миссиях - он шёл напролом, как таран, не замечая препятствий. Ему бы цены не было, будь он нападающим на футбольном поле. Только вот команда соперников оказалась бы побитой в хлам…
Я поначалу ещё опасался, что Ёджи–кун, очухавшись, опять начнёт куролесить. Но нет, ничего такого – поднявшись с постели, он выглядел присмиревшим и вроде как виноватым, и старался больше всех. В общем, я думаю, он тоже был рад твёрдой руке. Понимаете, он мог пыжиться сколько угодно, но лидер из него был никакой. Из меня тоже. Ну а Оми был младшим в команде – и этим всё сказано. Говорят, на западе не так, но у нас в Ямато почтение к старшим в крови. Теперь Оми-чан обрёл действительно почтенного старшего товарища. И даже Мэнкс с нами теперь общалась по–другому. Потому что Фудзимия всегда задавал дельные вопросы. Один раз он – не поверите – даже сказал, что его команда не пойдет на миссию, пока не будет предоставлена дополнительная информация – чертежи дома мишени, схемы расположения видеокамер, он и ещё что–то хотел знать, но я не запомнил, потому что был просто в ауте. Отказаться от миссии! Глаза у Мэнкс стали круглыми, как у европейки. Она зашипела, что Фудзимия слишком много берёт на себя, что команда зачистки не имеет права выставлять условия, что Критикер и Персия узнают о его выходке, а он ей так спокойно – а вы пошлите туда Крашерс. И она заткнулась. Я у него спросил про Крашерс потом - это такая же команда, как и мы? А он мне – нет, куда лучше… была, пока их всех не положили. В одном доме с потайным подвалом и замаскированными видеокамерами по всем углам. Я спросил – а откуда он всё это знает? Он промолчал, и было видно, что спрашивать бесполезно, он и так, считай, разболтался, на свой манер. Мэнкс тогда ушла, злая, как кошка, но через два дня к Оми на комп прибыли уточнённые данные. Миссия прошла на ура. А Мэнкс перестала обращаться с нами, как с дерьмом, и всё из–за Фудзимии. Да, он ещё сказал, что его зовут Айя. Айя, не Ран. Чудной! Но мы с ним спорить не собирались. С ним вообще трудно спорить. Он как глохнет тогда. Мэнкс сколько раз пыталась его обломать, когда он требовал у неё оборудование, или новую рацию или ещё что. Она чуть ногами не топает, а он молча стоит, а когда она заткнётся - воздуха набрать - вежливо так повторяет, что нам надо и почему. Самое правильное дело так с девчонками обращаться, вот что я вам скажу. Получили мы новые тренажёры, оружие, шмотки с бронированными кевларовыми прокладками, всякие приспособления, инструменты вроде как у самого крутого ворья - куда хочешь влезешь, новую компактную рацию, даже свою радиочастоту, для миссий, чтобы держать постоянную связь. Мэнкс нам, правда, удружила - дала кошачьи клички для позывных. Отомстила, значит. Оми кривился, как тот кот, Ёджи тоже расфыркался, а Фудзимия сказал: «Какая разница», и пожал плечами. Мы к ним скоро привыкли, к нашим кошачьим кличкам. Оми пошуршал в Интернете, и распечатал нам фотографии наших котов. Прикольные. Мой оказался здоровый такой, солидный кошак, шерсти - на хороший свитер. Сибиряк. Ну и остальным тоже потом вроде как понравилось. А если совсем уж по-честному - наши коты очень нам подходили. Балинез в ошейничке с камешками - пижонистая штучка, пока не начнёт полосовать когтями. Маленький складный бомбеец - такого любой рад на колени взять, и абиссинец, молния, не подходи - убьёт, а с детьми - спокойный, как клубок шерсти. Я однажды Кудо сказал, когда мы качались в зале: «Это ж надо было так подобрать!». Он как заржёт, и говорит - ну ты зелёный, футболист, она не просто так подбирала, она же на командира глаз положила, это сразу видно! Но она такая женщина - чем больше любит, тем больнее кусается, вот увидишь, нас тут весёлые денёчки ожидают, только держись! Командиру-то на неё плевать. И опять стал жать штангу, потел, матерился, но жал. Мы теперь регулярно тренировались, и, между прочим, расписание тренировок, нагрузку, комплекс упражнений, возможные спарринги - всё я составлял, Фудзимия меня попросил, сказал, что я в этом лучше всех разбираюсь. Это точно, когда большую часть жизни проводишь в большом спорте, начинаешь очень хорошо сечь в таких делах. Сам он меня слушался беспрекословно, и когда я его с больной рукой с тренажёров сгонял, и потом, когда давал щадящие нагрузки на плечевой пояс, первое время, после того, как гипс сняли, и запрещал контактный бой после ранений, короче, всегда - что я ему скажу, то и делал, так что и другим вроде как пример показывал. Мы очень быстро вошли в отличную форму, и это было вовремя, потому что миссии изменились. Стали сложнее, дольше, не простые зачистки, куда там, нужна была разведка и стратегия, командир с Оми, бывало, сутками только план разрабатывали, Ёджи, как оказалось, был самым пронырливым разведчиком, а я отвечал за оснащение и транспорт – руки-то у меня всегда откуда надо росли, и в технике я разбираюсь неплохо, все эти специальные штуки, поначалу страшные, оказались вроде спортивного снаряжения - ничего особо сложного, я и сам парочку придумал, очень даже классных. Короче, за несколько месяцев мы стали по-настоящему крутыми. Командой. И сделал это Фудзимия, не пойму как, хотя всё это было прямо у меня на глазах. Он… ну вроде взял наши качества, перетасовал и положил так, что сверху колоды оказались козыри. Мозги малька, смелость и удачливость Кудо, даже моё упрямство оказалось полезной штукой! Ну а сам он… одно слово, командир! Мы за ним – в огонь и в воду! Хотя он для этого ничего вроде и не делает, ну, не старается приободрить или там развеселить, и в душу не лезет, наоборот, я такого молчуна в жизни не встречал, ни улыбнётся никогда, не опечалится, глаза - как лёд, и всё видит, даже то, что ты сам в себе не знаешь, и не спустит он тебе ничего, ни одной промашки, и чтобы похвалить за что-то - да никогда! - кивнёт и всё, как будто только так и надо! Но… другого такого справедливого человека я тоже в жизни не встречал. И честного. Ни разу я не слышал от него ни слова вранья, даже по мелочи, даже отговорки, отмазки пустяковой, даже в шутку. Сказал - сделал, как катаной своей рубанул. Я вот думаю иногда - что с ним было до «Конэко», как он таким стал. И, честно скажу, не по себе становится. И ещё - жаль его, правда жаль. Он… Всё при нём - и ум, и благородство, и смелость, и красота, чего уж там. И когда такой человек вымерзает изнутри, и не допускает к себе никого, и сам ни к кому не тянется… Беда это, вот что я вам скажу!
7.
…Ничего особенного не случилось, ведь так? Лотар раньше и не такое вытворял, подумаешь!.. И разве он не победил? Разве он не перехитрил Фладда и не заставил всех плясать под свою дудку? Он получил удовольствие, и преподал Брэду такой урок!.. Он их сделал, сделал, сделал, разве нет? Да только всё пошло не так, Лотар мог думать что угодно, как угодно себя утешать, но с той ночи мир изменился. Мир перестал быть привычным - послушным и забавным, Лотара словно вырвали из тёплой постели, выгнали из дома в ветер, в лес, под палящее солнце, на голые камни. Красиво, но чертовски неспокойно. Лотар чувствовал это всем существом - смутное раздражение, недовольство, если бы он знал, где Рут, он бы сорвался к ней немедля. Но Рут… Она тоже стала проблемой. Наги поймал его как-то вечером после школы - чибик теперь возвращался очень поздно, чёрт знает что творится в этих японских школах, какой-то кретинский педагогический эксперимент, не иначе, хорошо, что мелкий записался в футбольную секцию, а то совсем бы увял, с такой нагрузкой на мозги - так вот, он поймал Шулдиха и припёр его к стенке, в прямом смысле слова:
- Что ты знаешь о матушке?
- Ничего.
- Шу-кун, пожалуйста, скажи мне!
- Как мило ты просишь… Иди спроси Брэда, а то у меня сегодня острый приступ сволочизма.
- Брэд… запретил мне упоминать о ней.
- И правильно сделал! Будь у тебя хоть капля ума, ты бы его послушался!
- Шу! Постой! Стой, я сказал!
Шулдиха припечатало к стенке, сильно - не вырвешься. Наги стоял перед ним, на хорошеньком личике отражались решимость и замешательство. Шу откинул голову назад, расслабился. Поинтересовался:
- Мелкий. И долго ты меня будешь так держать?
- Пока не скажешь! – выпалил Наги.
- Ладно, я скажу, - покладисто согласился Шулдих, а потом без предупреждения ударил его болевой волной, не сильно, а так, поучительно.
Наги всхлипнул и упал на колени. Шу тут же отпустило, он сполз вниз по стенке, обнял мальчика, прижал к себе, покачивая.
- Либе, либе… Никогда больше так не делай, а то будет ещё больнее. А теперь слушай. Рут покинула Эсцет. Она поссорилась с мистером Фладдом и мистером Майером. Она убежала и забрала с собой младших воспитанников Розенкранц. А перед этим уничтожила инкубаторы. За ней посланы боевые группы. Её поймают и убьют, а детей вернут в интернат. Есть ещё вопросы?
- Как ты только можешь…Она… она учила тебя… и была мне как… мама… и-и-и… вывела Брэда из кататонии!.. - голос Наги был полон злости и слёз.
- Ш-ш-ш-ш… Не реви. Ты же большой парень. Тебе уже есть шестнадцать, либе? Всё время забываю.
- Скоро будет, - Наги икнул и отодвинулся от Лотара. Тот смотрел на мальчика - нет, уже подростка, и чувствовал себя ужасно грустным и мудрым. Взрослым.
- Чибик, - сказал он, - хочешь совет? Не думай о Рут. Забудь её. Это… чертовски важно для таких, как мы - уметь забывать. Потому что некоторые вещи… Их всё равно не изменишь. Слушайся Брэда. Он видит будущее, и если он запретил тебе…
Наги вскочил на ноги, глаза вспыхнули, лицо кривилось от отвращения:
- Вы с Брэдом оба… вы… Так не поступают! Так не поступают со своими!
Он побежал к себе и хлопнул дверью, зазвенели витражные стёкла. Шу остался стоять на коленях, он часто теперь застывал, отключался от внешнего мира, особенно по ночам, днём и вне дома это могло показаться странным. Он вздохнул. Грусть и мудрость покидали его очень быстро, сменяясь привычной глухой тревогой. Чибик растёт. Откуда он набрался таких глупостей? Может, Брэду стоит быть с ним откровеннее? Брэд, Брэд… Что ты задумал? Шу поднялся и побрёл в свою комнату, упал на кровать, прямо в туфлях. Брэд подарил ему пистолет. Недавно. Они помирились. Впрочем, они ведь и не ссорились. Так… небольшая размолвка. Они… они же вместе. Некоторые вещи не изменишь, он сам сказал это Наги.
…Брэд выглянул из кабинета и просит его зайти. Шу недовольно фыркает, но слушается. Он собрался прогуляться. Пообедать в городе, прошвырнуться по магазинам. Зайти в больницу… Может быть. Просто посмотреть на Морковку, этот месяц он не работает с ней, опасно пробуждать чужую силу, когда сам в раздрае. Он заходит в кабинет, плюхается в кресло, напускает на себя самый беззаботный и независимый вид. Если Брэд думает, что Лотар простил его… Но Брэд явно так не думает. Он выглядит сердитым и измученным. После той ночи они не спят вместе. После той ночи… Шу вдруг понимает, что он целый месяц не трахался, вообще ни с кем, и эта мысль приводит его в ужас. Блин, да ему просто не хочется! О Боже. А вдруг он заболел? Вдруг Фладд всё же наказал его? На секунду волна паники выбивает его из реальности, его в пот бросает, кожа идёт мурашками, в голове становится пусто. Змеи… Потом он вспоминает, что по утрам у него всё как надо, а иногда и снится… что-то такое милое… Он успокаивается и решает, что пора ему оттянуться как следует. Хватит хандрить. Сегодня же ночью. И не с Брэдом, понятное дело. Он ещё не простил его. Лотар, надувшись, смотрит на Кроуфорда. Похоже, тот окликал его несколько раз.
- Я слушаю, - говорит он терпеливо и покорно. Идеальный подчинённый. Подавись.
- Вчера я был у Такатори.
Шу поднимает брови - потрясающе! Вот это новость! Брэд был у Такатори!
- Монтаж лабораторий закончен. В среду прибывает первая группа из Розенкранц.
- Безумно интересно! - Шу прижал руки к груди.
- Не паясничай, - голос Брэда холоднее льда, - Шварц отстранены от охраны объекта.
- О, - это была хорошая новость. Шу ненавидел заброшенный завод на острове и то, во что он превратился объединёнными стараниями людей из Эсцет и Такатори Индастриз. Лаборатории! У него волосы вставали дыбом от одной мысли о лабораториях Эсцет! И он ненавидел даже тень воспоминаний о красноволосом щенке.
- Ты хочешь сказать, что мы не нужны больше Такатори? Что контракт разорван? – спрашивает он.
- Нет, - говорит Брэд. Снимает очки, достаёт из первого ящика стола специальный фланелевый платок, тщательно протирает сияющие стёкла, - Нас переводят… на оперативную работу.
Шу оживляется. Это поможет ему встряхнуться. Он даже забывает на секунду, что обижен.
- Отлично! А то мне уже надоело - целый год или с Такатори или с теми чокнутыми Франкенштейнами на острове!
- Тебе скучно? – хмуро спросил Брэд, - тогда спешу обрадовать – скоро мы начнём работать серьёзно. Это тебе, - он открыл первый ящик стола и швырнул на стол пистолет. Шу уставился на него в полном недоумении.
- Нафиг ты мне пушку суёшь? – спросил он сердито.
- Чтобы стрелять, - невозмутимо ответил Брэд, - полуавтоматическая «беретта», восемь патронов в обойме, один в стволе.
- Стре… Ты что, шутишь? – взвизгнул Шу, - я не собираюсь даже пальцем дотрагиваться до этой… этого дерьма. Я потрошу мозги, Брэд, и всё! У нашего кретина–босса, что, нет мясников в штате?
- Есть. И поэтому я прошу тебя - возьми пистолет, чтобы я… чтобы мне не пришлось думать и о тебе... во время операций.
Шу внезапно успокоился.
- Ты серьёзно, - печально сказал он. Брэд криво усмехнулся и потёр ухо. Шу моргнул. Это был условный знак - жучки.
- Ладно, - он пожал плечами, брезгливо поднял пистолет двумя пальцами, и, устроив маленький концерт из гримас и фырканья, заткнул за пояс.
- Не отстрели яйца, - без улыбки сказал Брэд
- Какой ты заботливый, либе, - Шу хихикнул, и вдруг прижался к нему всем телом. Брэд вздрогнул, впервые за много дней Шу касался его, был с ним. Он притянул его к себе за шею, поцеловал, и почувствовал, как телепат тихонько проникает ему в голову:
«Поговорим?»
Брэд засмеялся бы, не будь так больно. Ему было куда легче передавать мысли при телесном контакте, и Шу это знал. Только и всего. Их губы и языки работали, мозги тоже.
«Всё так плохо?»
«Хуже некуда. Я видел, как Фладд говорил кому-то: ‘Они стали слишком опасны. Я сделал всё, чтобы японцы не доверяли им. Чтобы хотели убить’. Он говорил о нас»
«Почему?»
«Не знаю. Фладд боится нас. Мы самая сильная боевая группа Эсцет. Самая независимая»
«Ты не думал… уйти от Эсцет? Сейчас?» Волна надежды.
«Терпение. Это было бы самоубийством. Я видел…»
«Что?»
«Покинуть Японию - смерть для нас. Мы должны ждать. После взрыва в Розенкранц самая мощная лаборатория Эсцет- здесь. Японцы скоро узнают об этом и начнут свою игру. Фладд не уступит. Скоро здесь будет война, Лотар!»
«А мы что будем делать?»
«Дождёмся, пока они сцепятся, а потом нападём»
«А они сцепятся? Ты видел?»
«Да».
Брэд, наконец, прервал поцелуй, Шу скоренько вывернулся из его рук, отступил. Боль и желание Брэда были почти осязаемы, но Шулдих заставил себя не думать об этом. Хорошо, они снова вместе, но Брэд… Брэд сам постелил себе постель. Американец смотрел на него без улыбки, серьёзно и пристально. Лотар ненавидел такие взгляды. Каждый весил тонну.
- Ты со мной, Шулдих, - сказал Оракул, и это не было вопросом.
- Ты же знаешь, что да, - ответил Лотар.
Кроуфорд позволил себе улыбнуться. Урок всё же оказался взаимным. Шулдих тоже улыбнулся. А потом ушёл, не оглядываясь.
***
…Он лежит у себя в постели, неподвижный, как мертвец, глаза закрыты, рот расслаблен, в углах губ засыхает слюна. Он редко уходит так далеко, это почти самоубийство, но сейчас ему плевать, он ищет, ищет, перебирает тысячи и тысячи медных монет, в поисках одной- единственной золотой... Рут, Рут, моя мадонна, матушка, сестра, мне плохо, плохо, плохо, что мне делать, Рут… В голове невыносимый звон, громче, пронзительнее, ленточка крови выплёскивается из ноздри и ползёт к уху, исчезает в волосах, расползается по подушке алым пятном… Рут… Вены вздулись на висках, сердце бьётся с перебоями, он задыхается, и уже на грани обморока, далеко-далеко, из холодной северной страны, он улавливает слабый ответный шёпот… Рут…
***
…Полная темнота и удары исполинского сердца, всё быстрее и быстрее, глухой ропот, а потом - взрыв! Дискотека взрывается бешенным ритмом, ослепительным светом, рёвом и свистом. Огни, вспышки, пятна, точки, алые, зелёные, мертвенно-синие, белые, ласкают толпу, лижут её и расстреливают, выхватывают застывшие в экстазе лица, изломанные тела, вскинутые руки, летящие гривы волос. Сибуйя танцует. Сибуйя празднует ночь. Шулдих танцует с нею, сладкой азиатской девчонкой, и волны первосортного, острого возбуждения пронзают его, как электрический разряд. То, что надо! Он запрокидывает голову и издаёт ликующий вопль. Короткая майка взмокла от пота, кожаные штаны прилипли к бёдрам, френч он где-то потерял. Он на гребне этого цунами, тело двигается само, подстраиваясь под рваный ритм, под руки парня, который извивается напротив. Этот парень называет его koi - «Выпьешь что-нибудь, koi?». Нет, смеётся Шулдих, нет, ему достаточно той розовой таблетки, что искрит у парня в голове - сплошная любовь, сплошной восторг, Шулдих видит себя его глазами - прекрасный незнакомец, осыпанный ангельской пылью, волосы как огонь, кожа как жемчуг, ангел на одну ночь. Парень притискивает к себе его задницу, лижет шею, Шулдих тихонько подвывает от смеха и возбуждения, от тех картинок, которые всплывают в одурманенных мозгах партнёра, от горячих ладоней, оглаживающих его, дрожащих от нетерпения. …Они оказываются в дальнем закоулке туалета, музыка доносится глухо, от неё вибрирует стена, к которой прислонился Шулдих, парень на коленях перед ним, кожаные штаны спущены, полуприкрыв глаза, Шулдих двигается во рту парня, толкается ему в глотку, он разорвал его майку и видит в зеркале напротив свои белые пальцы, пляшущие по мускулистым плечам, по драконам, рыбам и цветам на смуглой коже. Он с силой проводит ногтями по причудливым змеям и пионам, и они окрашиваются алым, парень приглушённо стонет, этот стон почти целиком достаётся члену Шулдиха, рыжий издаёт невнятный звук и стукается затылком о стену. Боже. Кайф какой! Он видит в зеркале своё лицо, красные пятна на щеках, искусанные губы, он улетает, он уже почти…
Внезапно парня грубо отрывают от него, отшвыривают в сторону. Шулдих оказывается лицом к лицу с тремя громилами в чёрном, с бритыми головами, они гогочут, тупые морды выражают удовольствие, они переговариваются между собой на таком японском, которого Шулдих почти не понимает, но смысл этой грязи один - «вздрючим говняных пидоров!», любовник Шулдиха скорчился в углу, обхватив руками голову, под пальцами пузырится кровь, татуированные плечи сгорблены. От острого разочарования и злости у Шулдиха мгновенно сносит крышу. Он так зол и возбужден, что ему не сразу удаётся сосредоточится, и скинхэды надвигаются на него, с гаденькими усмешками, у одного на руке кастет, другой поигрывает ножом. Шулдих словно оказывается в дурном сне, три пары злобных глаз пожирают его, блеск ножа, змеиный яд в сердце… Нет! Шулдих разбивает эту картинку как стекло, а осколки всаживает в мозги ублюдкам, выгребает наружу их самые потаённые желания, их злобу, жажду крови, взаимную ненависть и обезьянье соперничество. Сцена неуловимо изменилась, скинхэды, обступившие рыжего телепата, начинают злобно переглядываться, один толкает другого, третий, не скрываясь, жадно смотрит на Шулдиха, протягивает к нему руку, тот уворачивается, едва не падает, стреноженный спущенными штанами, прислоняется к стенке и говорит шелковым тоном:
- Сначала решите, кто будет первым!
Мгновение спустя три рычащих пса окровавленным клубком катаются у его ног. Шулдих снова видит себя в зеркале - ничего не изменилось, щёки горят, рыжие волосы повлажнели и закручиваются в кольца на шее, бандана где-то потерялась. Его член гордо смотрит вверх и подрагивает от возбуждения, Шулдих разочарованно стонет. Он не влезет в кожаные штаны с такой эрекцией, факт. Скинхэды ожесточённо молотят друг друга, за стеной в туалете раздаются испуганные крики и топот. Надо сматываться. Шулдих, проклиная ублюдков, берётся за дело сам, несколько движений, и он кончает, оргазм, острый и короткий, как шило, оставляет его смутно разочарованным, он вытирает руки о рубашку одного из скинхэдов, который от удара отлетел к его ногам и корчится на полу, размазывая кровь. Шулдих, чертыхаясь, натягивает кожаные штаны. Вечер испорчен, испорчен! Он моет руки, приглаживает волосы, плещет водой в разгорячённое лицо. Бросает последний взгляд в зеркало и выходит из туалета. Следом выкатывается драка.
Сначала громкая музыка перебивает рёв и вопли дерущихся, а прихотливое мелькание огней в темноте скрывает кровь и удары. Потом сцепившиеся скинхэды на кого-то натыкаются, возмущённые крики, женский визг, кто-то пробует разнять их, но сам вынужден защищаться, включается неяркий свет, по залу, расталкивая танцующих, бегут охранники. Музыка смолкает, ди-джей что-то орёт в микрофон. Шулдих сердито проталкивается к выходу, ему всё надоело, вечер насмарку, ну что за невезенье, первый раз за месяц он выбрался повеселиться, и тут же нашлись ублюдки, которые всё… Знакомое лицо в толпе заставляет его споткнуться. Красноволосый парень, Ран Фудзимия, смотрит на него, и его глаза горят на застывшем от ярости лице. Сердце сбивается. Злая проказливая радость охватывает Шулдиха, на губах сама собой появляется улыбка. Вечер не испорчен, нет. Ну Фудзимия… Он вспоминает ресторан и Роберта Фладда, Номера Один, Номера Два и Номера Три… Фудзимия задолжал ему, он этого ещё не знает, но пришла пора расплачиваться. Шу улыбается шире, с усилием отводит глаза от красивого холодного лица и выходит на улицу. Вечер только начинается!
Ран шёл за ним по шумной, многолюдной ночной Сибуйе, рыжая голова плыла в толпе, как пылающий уголёк, белая кожа рук, черная кожа штанов, майка электрик, Шулдих выделялся даже на улице увеселений, среди причудливо одетой молодёжи. Шулдих. Ран привычно покатал на языке странное имя. Он никогда не произносил его вслух, он попросту не смог бы его произнести, но оно было накрепко впечатано в его прошлое, оно дёргало и не давало покоя, как зубная боль, вызывая в памяти невыносимое, смешанное с мукой удовольствие, унижение и сладость, пережитые им на заброшенном заводе. Шелест голубиных крыльев. Тёмно-голубые глаза, весёлые и грустные, всё понимающие, не-одиночество, когда Шулдих… Ран усилием воли прогнал эти мысли и оглядел толпу, на секунду его облило паникой и разочарованием, он потерял его, но нет, ярко-рыжая голова плыла впереди, словно насмехаясь. Шулдих шёл не спеша, какая-то девчонка окликнула его. Он, смеясь, ответил, она засмеялась тоже и отстала. Ран стиснул зубы. Чёртов клоун!..
Он смутно понимал, что идёт за Шулдихом уже долго, расцвеченная огнями Сибуйя осталась позади, они шли вдоль тёмных, молчаливых кварталов и складов, недалеко от залива, Ран не боялся, но долгое преследование, да ещё после миссии порядком измотало его, он перестал понимать, что происходит, не может быть, чтобы рыжий не заметил преследователя. Их всего двое на тёмной улице, неужели он идёт в ловушку? Но этого не может быть, на дискотеке они с Кудо оказались случайно, чтобы запутать следы… В любом случае… Ран сунул руку за пазуху, стиснул рукоять катаны. А потом крикнул: «Стой!». И гайдзин остановился. Медленно повернул голову, взглянул на него искоса. Он улыбался, глядя на Рана, напряжённого, как струна, на катану, уже покинувшую ножны и блестевшую ртутью в свете далёкого фонаря. Он смотрел на Рана, и с каждым мгновением его улыбка становилась всё шире.
- Стой, - повторил Ран, - я не собираюсь убивать тебя.
- О, как мило, либе…
- …хочу только спросить…
- …а по тебе и не скажешь…
- Послушай…
- …эта твоя железка…
- Я обещаю тебя не трогать, если ты…
- Обещания! Ёбаные обещания!..
- Прекрати лезть мне в голову! - выкрикнул Ран.
- Но я же нежно, либе! - захихикал гайдзин и вдруг метнулся в сторону. Он двигался так быстро, что Ран на секунду потерял его из виду. И эта заминка мгновенно расставила всё по местам. Охотник. Добыча. Уловив краем глаза размытое серебристое пятно, Ран крутанулся, входя в ритм боя, он указал катане врага и позволил вести в этом танце. Она радостно вспыхнула и устремилась вперёд. Но гайдзин и не думал отступать. Круговорот тяжёлого кевларового плаща, сверкающий полукруг стали - гайдзин вскрикнул, но, вместо того, чтобы отшатнуться, прижался к Рану, на мгновение обхватил за талию, мурлыкнул на ухо - «какой сердитый», и тут же покатился по земле, сбитый толчком, лезвие пропахало асфальт там, где только что полыхали его рыжие волосы. Ран выкрикнул: «Шинэ!» и замахнулся опять, но гайдзина уже не было на месте, зато спиной он ощутил бесстыдное прикосновение, на секунду Шулдих распластался на нём, и исчез, прежде, чем Ран успел что-то сделать. Они кружили и сходились на тёмном пустыре, как танцоры, и сторонний наблюдатель непременно отметил бы слаженность и чёткость их движений. Как будто это была просто игра. Как будто катана не хотела убивать. Как будто рыжеволосый гайдзин всего лишь хотел касаться своего противника, как можно чаще. И когда Ран понял это… Когда гайдзин прижался к нему следующий раз, он уже его не отталкивал, напротив, он схватил его за плечо, бросил на колени и прижал катану к шее.
Они замерли, Ран тяжело дышал, сжимая хрупкие кости и ощущая смутное сожаление. Он… у него давно не было такого хорошего… спарринга. Боя. Гайдзин смотрел на него снизу вверх своими голубыми глазами, улыбочка ещё не покинула его губ.
- Ты всё испортил, Фудзимия, - сказал он с укором. И Ран понял, что это правда.
- Ладно, отпусти теперь, - уронил гайдзин, и на секунду разжать пальцы показалось Рану самой правильной вещью на свете. Но только на секунду. Потом он спохватился и тряхнул гайдзина так, что у того колени стукнули об асфальт.
- Ещё раз так сделаешь - убью! - сказал он. Шулдих закатил глаза. Он не был испуган, ни капли. Почему он не боится?
- Потому что ты не хочешь меня убивать, сам сказал! Ты хочешь только спросить у меня…
- Я сказал, прекрати! - крикнул Ран, и снова встряхнул его.
- А ты не тряси меня, болван! - завизжал Шулдих, - ты думаешь так громко, что у меня защиту сносит! Да ещё вцепился!..
Будда Амида! Ран не желал этого слушать. Он перестал трясти гайдзина и сказал, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:
- Ты прав. Я только хочу поговорить…
- Ну говори…
Нет, он просто… Ран стиснул зубы и закрыл глаза. Он ненормальный. Этот… Шулдих просто ненормальный. И делает ненормальными всех, кто оказывается рядом с ним.
- Да ладно тебе… - сказал Шулдих очень довольным голосом.
«Хорошо». Ран уже не понимал, говорит он вслух, или думает.
«Это ты был рядом с офисом отца, в день, когда…»
«Я»
«Что ты знаешь об этом? Что, чёрт побери, ты говорил мне?»
Ран не осознавал, что снова трясёт Шулдиха, трясёт как крысу, и катана оставляет царапины на белой коже гайдзина, пока пронзительная головная боль не заставила его вскрикнуть и пошатнуться, отпуская Шулдиха. Но катану он не выпустил.
- Ты достал меня, Фудзимия! - сказал гайдзин холодно, поднимаясь на ноги, - я знаю то же, что и ты. Что твой отец был несговорчивым. Что стал на пути у Такатори, и его убрали.
- Ты? Это сделал ты! - прорычал Ран.
- Нет. Такатори Рейдзи.
- Откуда…
- Я был там, когда он это сделал.
- Я убью тебя!
- Ага. Ты встань сначала. Я твоих предков и пальцем не трогал.
- Лжёшь!
- Ты придурок, такой же как Рейдзи. Все вы, люди, одинаковые. Мне не надо было их убивать, мне надо было просто поработать с ними полчаса или час, и они бы возили героин, как миленькие, сами бы ящики паковали!
- Нет, мой отец никогда бы… - выпалил Ран, с ужасом понимая, однако, что гайдзин говорит правду. Он мог заставлять людей делать… всякие вещи. Шулдих смотрел на него с раздражением и нетерпением.
- Как раз твой отец - да. Ещё мать, может быть…
- Что?
- Боже, какой ты… тупой! Пошевели мозгами, Фудзимия! Почему ты всё ещё трепыхаешься, а? Почему ты вообще смог усвоить науку старой лисицы? - Шулдих почти кричал.
- Какой лисицы?
- Фрау Лю, ты, аrsch самурайский!
- Она…
- Она китайская лиса, кицунэ по-вашему. Ей лет пятьсот. Ты бы её и не увидел даже, не будь у тебя пси-способностей! Разуй глаза, Фудзимия. Мир куда сложнее, чем ты думаешь!
- А при чём здесь моя мать?
- Она была псионичкой, ты, придурок! И ты от неё кое-что унаследовал. Немного, не обольщайся. Но вполне достаточно, чтобы поставить щит. Мне – и щит!
Шулдих выглядел почти оскорблённым. Проклятый клоун. У Рана кружилась голова. Видит Будда, он не хотел убивать. Он просто хотел, чтобы Шулдиха не было в его жизни. Чтобы не было никогда этих откровений, этого бреда, этой шизы. Этой глубокой, извращенной правды, которая всё объясняла. Которая снова выбрасывала его в другой мир, уже третий по счёту. А он едва успел разобраться с первыми двумя. Нет, с него хватит! Ран зарычал и попытался ткнуть Шулдиха катаной. Катана его не подвела - рыжий еле успел увернуться.
- Опять ты за своё! - крикнул он возмущённо. Ран молча атаковал. Не давай ему стоять спокойно, варвар. Даже псионику такой силы необходима для сосредоточения доля секунды полной неподвижности. И Ран заставлял его двигаться. Это перестало быть танцем. Выпады. Отскоки. Кружение. Блеск катаны и горящие рыжие волосы. Тяжёлое дыхание. Ран теснил Шулдиха к стене склада, его лицо было холоднее льда. Улыбка телепата стала слегка напряжённой, но он не унимался:
- Что, не нравится, Фудзимия?
….
- Что мы с тобой одной крови?
.…
- Даже если ты меня убьёшь, это никуда не денется!
….
- Ты просто ещё не понял, либе, это покруче пистолета и катаны!
….
- А когда поймёшь… - он был чертовски быстр, но не имел никакого понятия о тактике, поэтому после серии увёрток оказался припёрт к стене склада, выпад Рана послал его на колени, и катана опять прижалась к шее, уже с другой стороны. У Рана кружилась голова. Смотреть на него вот так, сверху вниз, в голубых глазах злость и страх, грудь вздымается, мокрая от пота рыжая прядь на сером лезвии… Будда Амида, ему хотелось…
- Не хватает пистолета, а, гайдзин? – услышал он свой голос, и понял, что не убьёт его, не убьёт, пока не отомстит по-настоящему, за голубиный завод, за пережитый стыд и вожделение, которое сжигало его, как чума, с того самого момента, как он увидел рыжего гайдзина на дискотеке, над кровью, над дракой, явно причастного к ней, виновного и невинного, хищника, ставшего добычей…
- Ты такой зануда, либе! - сказала его добыча хрипло, - мои пистолеты уже здесь.
И в ту же секунду сзади раздался холодный голос:
- Опустите оружие. Немедленно опустите оружие и станьте лицом к стене.
- На помощь! – заорала несчастная жертва у ног Рана, - Хелп! Он есть… сумасшедший!
- Отпустите заложника!
Ран искоса взглянул назад. Две полицейские машины выехали из-за склада и теперь заблокировали их в тупике, куда он загнал Шулдиха. Чёрт. Он вздёрнул гайдзина на ноги, притянул к себе, нос к носу, прорычал:
- Это ты?..
Дерзость и веселье в голубых глазах.
«Ага. Ты хорошо защищаешься, либе. Пришлось поискать кого-нибудь на стороне»
- Я убью тебя!
- Он говорит, что меня убьёт! Спасите! «Нет, просто не верится - полиция может приехать вовремя!» УБЕРИТЕ ЕГО ОТ МЕНЯ!!!
- Вы окружены. Опустите катану. Не причиняйте вреда заложнику!
Заложник! Ран схватил Шулдиха за плечо, приставил лезвие к шее и повернулся. Полицейские с пистолетами подались назад. Будет вам заложник! Он поволок заложника к машинам. Шесть полицейских, шесть пистолетов направлено на него. Он передвинул заложника так, чтобы тот оказался на линии огня. «Сволочь», - сказал заложник у него в голове, - «я тебе это припомню, Фудзимия». Он даже ногами не перебирал из вредности, и Ран тащил его волоком.
- Вон из машины. Иначе я ему горло перережу! - крикнул Ран.
- Не делай этого, парень. Отпусти гайдзина, - сказал один из полицейских.
Несчастная жертва хрипло застонала и прикинулась, что ей дурно. Ран дал ей пинка. Полицейские задёргались, но ни один не выстрелил. Кто-то выругался.
- Освободите мне одну машину! Быстро! Иначе… - Ран с удовольствием потряс заложника. Тот всхлипнул и задрожал, длинные рыжие волосы упали на лицо. «Молодец, Фудзимия. Я почти простил тебе…Эй, осторожно!» - это когда Ран безжалостно впихнул его на пассажирское сидение и плюхнулся рядом, стараясь не отнимать катаны от шеи Шулдиха. Это было сложно проделать в тесном салоне, он немедленно стукнулся локтем обо что-то твёрдое и зашипел. «Господи, какой ты неуклюжий! Да держи ты свою самурайскую пилку, а то они всё поймут и понаделают в нас дырок. Ключи на месте?»
- Заткнись! - огрызнулся измученный Ран и включил зажигание. Мотор взревел, он резко газанул с места, и машина задом вылетела из тупика. Шины обиженно взвизгнули, когда он развернулся и вдавил газ до отказа. Вдогонку нёсся вой полицейской серены. Погоня. Он сцепил зубы и уставился в ветровое стекло. Сирены сзади вопили, их стало уже несколько. Будда Амида, так засветиться, и из-за личной мести! Вступить в противоборство с полицией, взять заложника… Ран покосился на Шулдиха, тот расслабленно полулежал на сидении, лицо было, как у спящего, глаза закрыты. Рана пронзило негодование. Он схватил его одной рукой и снова затряс:
- Не лезь к ним в мозги! Не трогай их!
Шулдих вцепился ему в руку и заорал:
- Нет, да ты рехнулся! А как мы, по-твоему, избавимся от полиции? Три минуты, Фудзимия, и ты поймёшь своими куриными моз…
- Прекрати! Не так! - Ран попытался ударить его, другой рукой он крутил руль, катана лежала на коленях. Шулдих увернулся и издал гневное восклицание.
- А как?!!
Ран ничего не ответил, он вцепился в руль, стиснув зубы, и гнал вперёд. Показался мост над заливом. Шулдих просто зашёлся от злости:
- Ну конечно! Принципы, блядь! Лучше самому сдохнуть, только бы их уберечь! Ты, самурай придурочный! А ну выпусти меня! Останови машину! Я не самоубийца, чёрт бы тебя побрал!
- Убери руки! - прошипел Ран, Шулдих пытался дотянуться до тормоза, от его воплей звенело в ушах. Они сцепились, отпихивая друг друга, сражаясь за руль, машина вихлялась от заграждения к заграждению, высекая искры из металлических столбиков. Они давно ехали по встречной полосе, и только быстрота других водителей спасала их от аварии. Полицейские сирены завывали за спиной. Тут Шулдих толкнул его особенно сильно, Ран непроизвольно дёрнул за руль, удар, белая подушка безопасности впечатывает Рана в сидение, но всё равно он ударяется о подголовник и чувствует, что летит, летит, как птица. «Это смерть?» - думает он, а потом новый удар, машину крутит, болтает, тянет какая-то исполинская сила, вниз, в глубину, так что кружится голова, перед глазами что-то мутное, коричнево-зелёное, а потом оно взрывается тысячей белых брызг, и холодный тяжёлый шквал морской воды пополам со стеклом бьёт прямо в лицо Рану, ослепляя, выбивая воздух из лёгких. Он захлёбывается, беспомощно шаря руками по мокрому полотну, пришпиленный к сидению подушкой безопасности, задыхается, в глазах темнеет, и он падает, падает в холодную мокрую бездну, и ни мамы, ни папы, ни Айи…