Автор: Luna
Бета: Клод и TeaBag
Фандом: Weiss kreuz
Рейтинг: NC-17
Жанр: Romance, slash, AU, Angst, OOC, OMP
Пайринг: Брэд\Шулдих, Ран\Шулдих, Кен\Наги.
Примечание автора: Ненормативная лексика, несносная сентиментальность, вольное обращение с каноном. Всё, что касается ритуальной магии, взято из книг Алистера Кроули, цитаты неточные, во многом изменены и дополнены. Из двух хокку одно принадлежит анонимному японскому автору, другое придумала я. Использована строчка из песни Б.Гребенщикова.
Посвящается: моим дорогим, любимым бетам - Клоду и TeaBag. Огромное спасибо хочу также сказать Natuzzi, которая, не жалея времени, с комментариями, пересказала мне сюжет аниме; Чеширочке, которая аниме мне прислала; Эйде - за хакерские советы; Дуну - за помощь с цензурным немецким.
Отказ от прав: Персонажи фика принадлежат их создателям. Автор фика не извлекает материальной выгоды от их использования. Размещение фика на других ресурсах - с согласия автора. Ссылки на фик – приветствуются.
Отзывы: сюда
2.
Господин Такатори Рейдзи всегда был почётным гостем в додзё Сандзабуро Такамасу. Каждый год в конце осени он непременно посещал Такамасу-сэнсея и лично продлял с ним контракт на тренировки молодых служащих «Такатори Индастриз» в известном, пользующемся заслуженным уважением додзё. Каждый год господин Такамасу принимал его, как особу императорской фамилии, и почтительно ставил свою подпись на плотной дорогой бумаге следом за подписью Такатори. Когда со всеми формальностями бывало покончено, они удалялись на восточную террасу дома и, любуясь алеющими кустами хаги в саду, попивали саке и беседовали о прошлом. О деньках беспутной молодости, проведенной одним - в кутежах, другим - на подпольных кумитэ, где победителю доставалась половина ставок, а проигравшему - смерть от меча. О том, как потом судьба развела их, и только через много лет Такамасу пришёл к своему бывшему приятелю, ставшему большим человеком, и попросил денег в долг для открытия додзё. «Тоже решил остепениться? - спросил его Такатори, - Разумно. Надеюсь, ты не откажешься время от времени выбивать дурь из моих парней, чтобы они не зазнавались?» Такамасу знал, что стоит за этим, но ему было не до споров. С тех пор прошло почти двадцать лет. Сэнсэй давно мог - и хотел! - вернуть свой долг, но Такатори всё отмахивался - какие счёты могут быть между друзьями? И вот теперь они сидели на террасе, в жаровне-хибати тлели уголья, и шум Токио едва долетал до двух пожилых мужчин, расположившихся друг напротив друга с чашками саке. Гораздо громче были слышны другие звуки - короткие яростные выкрики и треск бамбуковых бокэнов, которыми на тренировочном дворе бились крепкие коротко стриженные парни, покрытые татуировками и шрамами, у многих не хватало мизинцев, и почти каждый мог похвастаться загубленной человеческой жизнью, а то и не одной. Сэнсэй вздохнул. Семья Такатори, семья Сацугаи, семья Корэкё, другие семьи… Что ж, он знал, на что шёл, когда двадцать лет назад пришёл на поклон к Рейдзи. Но всё же ему есть чем гордиться. Его додзё стало территорией, где члены семей встречались без опаски, где в поединках соблюдались своеобразные строгие правила, за нарушение которых ослушник немедленно отлучался от додзё. Сэнсэй вновь вздохнул. Двадцать лет он ведёт жизнь канатного плясуна, а всё потому, что понадеялся - Рейдзи отпустит его, когда долг будет выплачен…
Такатори развалился напротив него, квадратное лицо налилось кровью, глаза блестели - последних пять чарок явно были лишними. Он громко похлопал ладонью по полу, подзывая слугу. Сёдзи бесшумно раздвинулись, и парнишка в тёмном кимоно, не поднимая глаз, проскользнул на террасу, почтительно поклонился, наполнил чарку гостя подогретым саке из принесенной бутыли, потянулся к сэнсэю, но тот остановил его едва заметным жестом - «нет, Айя». Такатори захохотал:
- Нету в доме ни одной бабы, зато у парней женские имена! Чудак ты, Сандзабуро, завёл бы себе девчонку, и всё!
- От девок одни проблемы, - поморщился Такамасу, потом, слуге, - Ступай!
Слуга поклонился и так же бесшумно вышел. Такатори продолжал веселиться:
- Новенький, да, новенький? И где ты их только находишь, а? - он развязно подмигнул.
- Прислали из агентства по найму обслуги, - сквозь зубы ответил сэнсэй.
- А красивый полукровочка, волосы, как киноварь, что за агентство, может и я его знаю?
- Вряд ли. Скорее, его знает Ваша экономка. Ещё саке, Такатори-сан?
***
Стекло напоминало водную гладь. Он ловил в ней своё отражение - бледный очерк лица, текучий огонь волос. Он водил ладонью над прозрачной поверхностью, почти задевая её пальцами. Но только почти. Потому что если заденет, когда заденет, это перестанет быть игрой или пробой, и обернётся…
Коридор за спиной был пуст. Тихий час, отделение реабилитации, хотя тем людям, которые находились здесь, время для сна не нужно. Они дни и ночи проводили во сне. Растения. Овощи. Вот и лежащая за стеклом девочка тоже была растением. Цветком, например. Белой лилией, которую срезали и выбросили, она опустилась на дно и теперь покоится в донной мути, сверкая последней предсмертной красотой. Впрочем, называй её хоть лилией, хоть морковкой - какая разница, результат один: без-на-дёж-на! Он нахмурился, подёргал себя за рыжую чёлку, а потом снова принялся за игру - пальцы невесомо гладят стекло, не касаясь, лаская воздух, обводя чёткий исхудавший профиль на белой подушке.
Он чуть с ума не сошёл, пока разыскал её. Столько времени прошло - почти год! Почти год в Токио. И уж поверьте, он не такой сентиментальный дурак, чтобы сразу броситься на поиски. Да если хотите знать, он вообще не думал этим заниматься. У него было столько дел! Он доучивал чёртов японский язык и охранял чёртовых Такатори, он занимался с Фарфом - так, чтобы того можно было выпускать на улицу без риска спалить весь квартал… А ведь он говорил Брэду, что чёртов одноглазый ирландец не готов, никогда не будет готов, но Оракул, как всегда, руководствовался лишь своими чёртовыми видениями!
Лотар зашипел. Мимо прошли две сестры милосердия в монашеских одеяниях, и ему пришлось срочно подправить кое-что в их мозгах. Конечно, коридор пустой, святые сестрицы, а кого, спрашивается, вы ожидали тут увидеть? Дьявола? Он захихикал, и сердитые мысли испарились у него из головы. Когда он выучил язык и немного освоился - в Токио оказалось весело. Гиндза, Сибуйя, ещё пару завлекательных названий засверкали у него перед глазами разноцветным неоном. Одна из монашек в конце коридора вдруг жарко покраснела - ей привиделось, как она, в одних чёрных трусиках, танцует перед мужчинами в тёмном, прокуренном баре, извивается вокруг столба, трётся о него, непристойно раздвинув ноги, под одобрительные выкрики и свист… Она тяжело привалилась к стене и кончила, задыхаясь, плача, в сладком ужасе от происходящего. Из пустого коридора раздалось хихиканье. Да, в Токио тоже можно было поразвлечься! И Лотару уже почти удалось забыть… обо всём. Но однажды, когда он перетряхивал чемоданы в поисках новой банданы, его пальцы наткнулись на круглые золотистые зёрна ожерелья. Это было как ожог.
Лотар лишился покоя. Сначала он хотел избавиться от жемчуга - продать, заложить, подарить, да хоть с моста в воду кинуть, но что-то мешало ему, что-то, чему не было названия. Быть может, глаза Кэйко Фудзимии, которые он видел каждый раз, когда прикасался к жемчугу, когда просто думал о нём?.. Лотар бесился, плохо спал по ночам, он злился так, что на него стали коситься, и даже Брэд спросил его как-то, после чересчур резкой реплики - да что с ним такое? И он сдался проклятым жемчугам. Хорошо. Хорошо, он присмотрит за этой чёртовой девчонкой! И госпожа Фудзимия улыбнулась на небесах и оставила его в покое…
Сначала он пытался найти девчонку сам - через комп в комнате Брэда в их новом доме в Токио. Интернет выдавал ему статьи шестимесячной давности - о том, что «Фудзимия ГЕО» прекратила существование, сотрудники уволены с выходными пособиями, недвижимость продана, и всем этим занимался старший сын, как же его звали, Лотар щёлкнул пальцами - а впрочем, какая разница! Лотар видел его фотографию, если это можно назвать фотографией - ладонь закрывает лицо вполоборота, видны только красновато-каштановые волосы и сильная шея в распахнутом вороте рубашки. Обратив в деньги всё, что удалось спасти из семейного имущества, Фудзимия-младший вместе с сестрой как в воду канули. Лотар не мог читать иероглифы, а программы-переводчики выдавали только приблизительный смысл статей. В одном месте он нашёл «сестра… в больнице». Он попытался проверить больницы, чтобы узнать - кто её забрал, куда она делась потом, он даже стал узнавать кое-какие иероглифы, но вот незадача - там не было списков больных! Чёрт бы побрал проклятое больничное хозяйство, в котором абсолютно всё было засекречено!
Тогда Лотар сделал то, что надо было сделать с самого начала, если бы он не тянул время намеренно, если бы всё в нём не сопротивлялось поискам девчонки как опасному и бесперспективному занятию. Он пошёл в первое попавшееся Интернет-кафе и влез в голову хилому молокососу, который быстрее всех барабанил по клавиатуре и имел самый измождённый и недотраханный вид - таковы, по мнению Шулдиха, были отличительные приметы классного хакера. Ошибался он или нет - молокосос нашёл ему Айю за три дня, написал адрес по-английски и забыл об этом через мгновение, забыл о том, что все эти три дня не был дома и вставал с компьютерного кресла только, чтобы сходить в туалет. Не успел он выйти из кафе, как в машине, за которой он сидел, сработало маленькое взрывное устройство. Никто не пострадал, и инцидент списали на короткое замыкание. Шулдих хмыкнул. Только дураки оставляют следы - для полиции или для кого-нибудь ещё. А он не дурак. Хотя… Он вздохнул и опечалился - был бы он умником, вроде Наги, он бы здесь не стоял. Не дышал на это чёртово стекло уже три недели, не решаясь войти, не решаясь даже просканировать её. Безнадёжна. Шу застонал. Это было чертовски несправедливо со стороны судьбы. Плохая карма, как говорили местные. Он-то думал, что ему надо будет просто убедиться, что с девчонкой всё о’кей. Что она не пьёт, не колется, не работает в борделе, и рядом не шныряют неподходящие типы… вроде него самого. Ну что там ещё может быть не в порядке с малолеткой? Что брат её не обижает и успеваемость в школе хорошая. Так вот, он думал глянуть на неё одним глазом, подкинуть мамашино ожерелье - да хоть прямо на шею, и уйти с чувством выполненного долга! Но нет же! Она оказалась в больнице! Год в больнице! Кома неясной этиологии! Знаем мы эту неясную! Вкололи по ошибке что-то не то и привет, ни одного живого нейрона в коре! «Спаси мою девочку!» Как ему спасать эту морковку безмозглую?
Айя Фудзимия неподвижно лежала за стеклом, опутанная трубками - катетер в локтевой вене, тонкий желудочный зонд в левой ноздре, ещё один катетер выныривает из-под простыни и заканчивается мочеприёмником на раме кровати. Руки как хрупкие веточки, кожа как желтоватая бумага, худенькая ладошка безвольно раскрыта на белом полотне, под запястьем простыня собралась в складку. Лотар возмущённо вскрикнул. Вот кретинские монашки! Они что, не знают, что именно так и начинаются пролежни!? Он повертел головой, надеясь выщемить хоть одну раздолбайку в чёрном и заставить её… Но поблизости, как назло, никого не было. Чёрт! Это несправедливо! Шулдих осторожно отворил стеклянную дверь и вошёл в палату. Он только поправит эту чёртову простынь и уйдёт. Он бочком подобрался к девушке на кровати, подёргал, разглаживая, белое полотно. Тонкая холодная кисть чуть сдвинулась и коснулась его пальцев. И Шулдих замер.
…Эвридика, голубка, сестра…
Узнавание ударило его, как штормовая волна, сбило с ног и потащило за собой. Он очнулся на коленях, обеими руками сжимая ручку Айи. Равной. Сестрёнки, потерянной, заблудившейся сестрёнки. Он откинул голову и засмеялся ликующим смехом, щёки были мокрыми от слёз. Каждый раз это было чудом. Каждый раз, когда он находил одарённого, алмаз среди угля, прикасался в первый раз к сильному яркому псионику, даже к такому, как Фарф, даже к потерянному в кататонии полутрупу, это было… Чёрт, если бы он только знал раньше! Это всё меняло! Это не просто мозговая кома, это кататония псионика, глубокая, тяжёлая и… и теперь он просто обязан с ней работать! Иначе Рут его убьёт! От удовольствия, от того, что всё так удачно сложилось, Лотар почти мурлыкал. Он с гордостью смотрел на бледное исхудалое личико, узнавая его по-новому, находя приметы жизни в мертвенно-неподвижных чертах. Ах ты, мой цветочек! Ты не какая-нибудь подвявшая морковка, не долбанная гнилая лилия, ты - яркая жёлтая кувшинка на крепком стебле, только закрылась, спряталась под воду в дождливый день. Цветок для Рут! Не выпуская айиной руки, он проворно сел по-турецки, прямо на постель, сминая свой дорогой френч из плотного шёлка. Хвастливо сказал девочке на белых простынях: «Держись, морковка! Я иду!», закрыл глаза и послал себя вперёд.
…Он стоит у стеклянной стены, сумерки, коридор за спиной пуст, а за стеклом… за стеклом клубится мутный серый туман. Он ведёт рукой над прозрачной поверхностью, ловит в стекле своё отражение: бледное лицо, текучий огонь волос. А потом он касается стекла, и от его пальцев во все стороны бегут круги…
***
Жизнь Наоэ Наги никто не назвал бы тяжёлой или некомфортной. Пятнадцати лет, умный, здоровый, с хорошим характером и приятной внешностью, он жил в небольшом красивом особняке на окраине Токио, под опекой разумного и ответственного человека, достаточно молодого, чтобы годиться ему в братья, но достаточно зрелого для роли отца. Шкаф Наоэ Наги был набит модными шмотками, обувью и аксессуарами, их выбирал для него другой человек, безответственный и неразумный, зато, по его собственным словам, с бездной вкуса. «Я бы одел тебя, как гламурного ангела, либе, но Брэд, чёртов зануда, нам этого не позволит! *тяжёлый вздох* Поэтому ограничимся лучшим, что можно купить за деньги!» Лучшим, что можно купить за деньги, были также школьные принадлежности Наоэ Наги, его ноутбук и мобильный телефон, и главное, его комп, новейшая модель с сотней мегабайт памяти и тысячей программ, полные возможности которых были известны только их создателям и самому Наоэ, не по годам способному и дотошному программисту. Карманные деньги Наоэ ограничивались лишь золотой «Визой». Ему хватало. Учителя в школе ценили его за отличную успеваемость, а одноклассники - особенно девчонки - обожали за щедрость и ровный характер. Его никто и пальцем не смог бы тронуть с тех пор, как в восьмилетнем возрасте в нём пробудилась способность управлять живой и неживой материей, её формой, весом и положением в пространстве. Благодаря этому дару его бережно и вдумчиво растили, обучали, развивали, он чувствовал свою уникальность и значимость и жил полной, насыщенной жизнью. Все без исключения назвали бы его счастливчиком. Он и сам себя считал удачливым парнем, большую часть времени. Но не всегда. Жизнь Наоэ Наги с двумя, нет, тремя людьми, которые приходились ему кем-то вроде братьев, имела свои нюансы. Особенно по утрам. Особенно в те минуты, когда мозг пробуждается и начинает воспринимать и анализировать информацию, обрывки мыслей, запахи, звуки, добрые и дурные приметы, и сердце не отпускает, пока не поймёшь - какое утро тебя ожидает. Какой день. Наоэ, ещё не открывая глаз, ворочается, принюхивается… Кофе… выпечка… кажется…
Полусонный, он пытается просканировать дом и людей, которые в нём живут; как и все сильные телекинетики, он слабый телепат, но он знает, что искать, пять минут осторожного мысленного «плавания», и он расслабляется. Переворачивается на живот и обнимает подушку, улыбается довольной, дремотной улыбкой. Полная тишина, полнейшая. Как хорошо. Потому что… если кого-то слышно, то и утро другое. Гораздо, гораздо хуже. Входная дверь тогда открывается на рассвете, тихий щелчок замка и шквал эмоций из комнаты Кроуфорда - злость, облегчение, бессильное негодование - вырывают Наги из сна надёжнее самого громкого будильника. Дом замирает, затаивается в страхе. Шаги на лестнице, скрип перил, топот, чертыханье – Шулдих споткнулся. Наги чувствует, видит в голове, как Брэд встаёт с кровати, подходит к двери своей спальни. Шулдих скользит мимо по коридору второго этажа, его мысли на секунду накрывают Наги тёплым сонным облаком, неясные образы, отголоски …влажная кожа, горячая, солёная, горькие белые капли на припухших зацелованных губах, перехлёст верёвки вокруг запястий, пальцы прикушены… ещё так, о Боже мой!.. Облако схлынуло, оставляя Наги дрожащим и возбуждённым, щёки горят огнём, в голове пусто, член трётся о простыни, Наги просовывает руку под живот, касается налитой плоти, тут же отдёргивает пальцы – это грех, сестра Рут не велела… Но его бёдра сами вдавливаются в жёсткий матрас, несколько толчков – и он кончает, вжимая лицо в подушку, невидимый и неслышимый за своим щитом, дышит со всхлипами, потом успокаивается, а между тем в спальне Шулдиха едва слышно скрипит кровать, ботинки с глухим стуком падают на ковёр, включается вода в душе. Наги ждёт. Кроуфорд тоже ждёт, его мускулы закаменели, лоб упирается в закрытую дверь. Несколько томительных минут, и Шулдих начинает напевать, тихо, себе под нос, безбожно привирая и путая мотивы, то и дело хлюпая, когда вода попадает в рот: попса, рок, обрывки оперных арий на итальянском и немецком, просто довольное мурлыкание и мычание, японский и английский вперемежку… Он не слышит их, не хочет слышать, Шулдих прекрасно умеет не слушать, но сам при этом… Он излучает послечувствие как воронка от ядерного взрыва излучает радиацию, от этого никуда не деться, когда у него был хороший секс - все об этом знают. Брэд у себя в комнате изо всех сил лупит кулаком по косяку. Наги вздрагивает, как будто слышит это ушами и сворачивается калачиком, сопя в подушку. Влажное пятно на простыне липнет к бедру. «Я никогда, никогда ни в кого не влюблюсь» - обещает он себе. Пять часов утра. До звонка будильника ещё целый час. Час он будет лежать и слушать, как Кроуфорд встаёт, тоже принимает душ, одевается, включает компьютер, биржевые сводки, новости, почта. А из спальни Шулдиха не слышно ни звука, ни мысли, он спит сном младенца, обняв подушку, рыжие волосы ещё мокрые, отмытые от геля пряди завиваются полукольцами на белом хлопке, я хочу вцепиться в них, расплющить поцелуем приоткрытые во сне губы, до крови, чтобы смыть вкус чужой спермы, стереть следы чужих губ… Наги трясёт. В такие утра Брэд Кроуфорд думает слишком громко.
Через полтора часа они встречаются за завтраком, американец без единого слова ставит перед мальчиком яичницу с беконом, чашку жидкого растворимого кофе, сухое рисовое печенье. Наги уже знает, что ему лучше не раскрывать рта, кроме как для приёма пищи. Шулдих не выйдет к завтраку. Фарфарелло - тоже. В полном молчании они едят - Наги давится убогой жратвой без всякого аппетита, отправляя в мусорное ведро самые жирные и чёрствые куски. Брэд спрятался за газетой и не видит, как рисовое печенье проплывает по воздуху над самым полом в сторону мусорки. Если он застукает Наги за этим занятием, то выговор и наказание мальчику обеспечены. Перед американцем стоит почти нетронутая чашка кофе, Наги видит, что его правая рука разбита в кровь. «Я никогда не влюблюсь» - повторяет он про себя.
- Что ты сказал? – спрашивает Кроуфорд, потом опускает газету и смотрит на Наги холодными серыми глазами. Наги молча качает головой - у него пересохло в горле от этого взгляда.
- Ты закончил? – холодно говорит Кроуфорд, - у меня встреча в восемь тридцать. Чисти зубы и выходи к машине.
В салоне пахнет ванилью, и от этого лицо Брэда каменеет ещё больше, если это возможно. Он ведёт машину как автомат, а Наги на заднем сидении решает в уме логическую задачу – что будет с камнем, если его то раскалять, то охлаждать. Вверх – вниз, точка кипения лавы – абсолютный нуль. Наверно, камень рассыпется на атомы - решает он и начинает прикидывать – стоит ли звонить сегодня сестре Рут, или можно ещё подождать. «Смотри за ними, деточка, - говорила ему сестра Рут, - и если заметишь, что у Брэда бессонница, а этот рыжий паршивец… не ночует дома… позвони мне». В двенадцать лет, не задумываясь и не сопоставляя, выполняешь просьбу приёмной матери. В тринадцать морщишься и фыркаешь от смутных догадок и негодуешь – как они могут? В четырнадцать лет ты уже знаешь всё – из порносайтов, болтовни сверстников, «мокрых» снов, утренних возвращений Шу, но это гадко, это не для тебя, хотя при мысли об этом окатывает жаром и становятся тесными штаны. В пятнадцать… О, в пятнадцать ты готов, ты уже созрел, и тебя останавливают только вот такие ночи и рассветы, закушенная губа и бледное лицо Брэда, камень, который то раскаляется до точки кипения лавы, то охлаждается до абсолютного нуля. И ты даёшь себе клятвы, «я никогда не влюблюсь» - шепчешь ты, потому что это слишком больно и делает слабым. Но жизнь не состоит из окончательных вещей и вскоре – раньше или позже - наступает другая ночь. Ночь, в которой тонешь, как в тёплой тёмной воде. Но это не страшно, потому что и на дне можно дышать, там плавают разноцветные рыбы и видно, как высоко–высоко, сквозь толщу воды, мерцают звёзды. И это не просто сон, это фирменный сон Шулдиха, когда Наоэ в детстве снились кошмары, немец приходил и делился с ним тёплым морем, рыбами и звёздами. Теперь этот сон означает, что вечером Шулдих проскользнул в спальню Брэда, застыл на мгновение, и сонное море затопило дом. Брэд лежит в постели и улыбается, лицо у него ласковое и насмешливое, он говорит: «Скромный мальчик», а потом: «Иди ко мне», и это последнее, что видит и слышит Наоэ этим вечером. Утром тёплое море выбрасывает его на белый песок простыней, солнце светит сквозь жалюзи – надо же, он проспал, но сегодня все проспали, и Брэд ни слова не скажет…
Чудесное утро! Наоэ улыбается, не открывая глаз, и потягивается, солнечный свет кажется розовым сквозь веки, тело полно утренней истомой, уютной и тёплой, совсем не… обжигающей. Шулдих постарался, если утро такое, как сегодня, он хорошо экранируется. Они с Брэдом предпочитают думать, что Наоэ ничего не знает, что он ещё ребёнок. Странные они. Наги фыркает и качает головой, потом сосредотачивается. Жалюзи открываются, и он поднимает ресницы. Это самое первое из утренних удовольствий - столкнуться с солнцем, глаза в глаза. Солнце побеждает, и он улыбается шире. Только солнце может его победить. Это мантра Наоэ Наги.
Ослеплённый, ещё полусонный, он встаёт, ощупью бредёт в ванную, включает душ. Холодная вода - горячая вода, и так - двенадцать раз, как учил его Брэд. Когда он вытирается, запотевшее зеркало отражает хрупкого подростка, немного неуклюжего, но стройного. Он сушит феном и укладывает свои прямые тёмные волосы, как учил его Шу. Большие чёрные глаза жмурятся от горячего воздуха. Он возвращается в комнату, одевается, заправляет постель. Со стороны это выглядит странно - он стоит, чуть нахмурив брови, симпатичное личико застыло, а простыни и одеяла сами укладываются на место, морщинки на покрывале словно разглаживает невидимая рука. «Ты должен тренироваться постоянно, либе, даже когда ты один», - учил его Шу. Дверь встроенного шкафа отъезжает в сторону, вешалки с одеждой передвигаются и звякают. Наоэ выбирает, что ему одеть. Наконец, белая хлопковая рубашка спархивает с полки, за ней следуют плавки из шёлкового трикотажа, отглаженные брюки цвета голубиного крыла и испанский кожаный ремень. Потом он одевает платиновые часы «Патек Филлип», которые подарил себе сам на пятнадцатилетие. Он готов. Он взглядом поворачивает ключ в двери и босиком, ощущая ступнями гладкую прохладу дубового паркета, выходит навстречу одуряющему аромату кофе.
В громадной кухне–столовой все уже в сборе. Шу, в одних джинсах, топчется возле плиты, на которой сердито булькает старомодная гейзерная кофеварка. Когда входит Наоэ, Брэд отдёргивает руку от задницы Шулдиха. Он его лапал, и Шу явно был не против. Наги тихонько фыркает и говорит: «Доброе утро!» «Привет, либе!»- как ни в чём не бывало отзывается Шу у него в голове и подмигивает. Брэд что-то буркает и садится на своё место, но Наоэ мог бы поклясться, что в уголках его губ притаился намёк на улыбку. Американец одет, как на заседание совета директоров, пиджак, от которого за милю несёт Сэвил Роуд, небрежно брошен на свободный стул, поблёскивают бриллиантовые запонки на манжетах белоснежной рубашки. «Ты опять босиком, Наоэ» - говорит он рассеянно и тянется за газетой. Фарфарелло отрывает глаза от телевизора, беззвучно показывающего полицейскую хронику и протягивает Наоэ руку, до самого плеча покрытую порезами разной давности - и накрепко зажившими белыми рубчиками, и совсем новыми, со спёкшейся кровавой коркой. Наоэ привычно подавляет дрожь, осторожно берёт Фарфа за запястье, поворачивает, притворяется, что внимательно смотрит и удивлённо восклицает: «Вот эти две линии! Вчера их не было!» Лицо ирландца отражает удовольствие. «Красиво? Я стараюсь», - говорит он своим глухим монотонным голосом. Наги кивает. Два новых пореза закончили иероглиф «боль» у локтя ирландца. «Ты молодец, Фарфи–кун», - говорит Наоэ немного севшим голосом. На руке Фарфарелло уже красуются «кровь», «грех», «смерть», «предательство» и другие знаки. Когда они приехали в Японию, Фарф дал ему список слов и попросил написать их иероглифами. Наоэ охотно это сделал, новый член их команды, нелюдимый и странный, вызывал у него любопытство и недоумение. На следующее утро Фарф показал ему первый иероглиф, красный, воспалённый, глубоко врезанный в руку: «Огонь». Наги, сумев сохранить спокойное лицо, мысленно позвал Шу. Они долго говорили, не вслух, а молча, как они умели, Наоэ слушал и учился. Тогда он понял по-настоящему, почему сестра Рут прощает Шулдиху всё - и злой язык, и содомию, и гордыню, и леность. Потому что Шу не стал связывать Фарфарелло, или ломать его ментально. Он просто рассказал ему о японской каллиграфии. О том, что каждый знак имеет глубокий смысл, который следует раскрыть и принять. Что каждая линия исполнена значения. Что написание иероглифов – высокое искусство и нельзя бездумно чертить их, как первоклашки чертят в тетрадках палочки. Что каждое движение должно быть глубоко продуманным совершенством. Что Фарфарелло надо быть очень, очень вдумчивым и осторожным, чтобы создать по-настоящему прекрасные символы. Наги иногда улавливал крохотные подталкивания, безобидные по смыслу, не вызывающие сопротивление, закрепляющие, выделяющие нужный посыл. Немец работал виртуозно. Фарфарелло задумался, потом сказал: «Я понял, Лотар. Я буду стараться». С тех пор новые линии появлялись у него на руках редко, не чаще раза в неделю, а Наоэ… Наоэ зауважал Шулдиха. Тот в течение одного часа сумел перенаправить жуткую, психотическую аутоагрессию Фарфа в более безопасное русло, трансформировать в относительно щадящее и подконтрольное увлечение, занявшее все помыслы ирландца. Одно время Фарф даже не резал новых линий, он попросил купить ему книги по каллиграфии и изучал их неделями, а Наоэ таскал ему распечатки особенно экзотичных образцов из Интернета.
Зазвенел таймер духовки, следом пискнул тостер. Наоэ встряхнул головой. Сильно запахло сдобой - Шулдих, прикусив губу, осторожно вынимал противень с размороженными и подрумяненными круассанами, он наклонился, и его рыжие волосы скользнули вниз, открывая красные пятна там, где плечо переходит в шею. Наоэ внезапно в жар бросило, он поднял со стола блюдо и заставил его подплыть к немцу, тот мурлыкнул «Данке!» и ловко пересыпал золотисто–коричневые круассаны на белый фарфор, с грохотом загнал противень обратно в духовку. Брэд выглянул из–за газеты и сказал: «Мне тосты». «Возьми!» - фыркнул Шу. «Я сейчас!» - поспешно сказал Наоэ и заставил тосты проплыть на тарелку Брэда. «Подлиза!» - хихикнул Шулдих, наливая сливки в миксер, - «Кому каппуччино?» «Мне!» «И мне» «Мне чёрный, будь так любезен» «Фарфи-кун, найди мне круассан с персиком» «Этот» «Аригато» «Говори по-английски» «Спасибо, Фарф».
Какое-то время на кухне слышно звяканье приборов, шуршание газеты, тихие хлюпающие звуки, которые издаёт Фарфарелло, поглощая свой каппуччино. Он заканчивает завтрак первым и, не сказав ни слова, поднимается и уходит наверх. Шулдих, затем Наги машинально сканируют его мысли и переглядываются с облегчением. Он намерен всего лишь постигнуть сокровенный смысл иероглифа «страдание». Наги чувствует раздражение и озабоченность Шу, потом они исчезают, как по волшебству - Шулдих не умеет быть серьёзным долго. Завтрак продолжается. Брэд укрылся газетой, перед ним стынет недопитая чашка кофе и надкусанный тост. Шу метёт со стола всё подряд, Наги не отстаёт от него. Они вообще едят по шесть-семь раз в день, а иногда встречаются у холодильника и ночью - что поделаешь, телекинез и телепатия - самые «энергоёмкие» пси-таланты. Кроме того, Шу съедает ежедневно не меньше четырёх плиток шоколада, а Наги – несколько пакетиков засахаренного миндаля. «У нас мозги работают в другом режиме, либе, - говорит Шулдих, - мы вообще другие. Улучшенный вид». Когда на столе не остаётся ни крошки съестного, Брэд опускает газету, встаёт из-за стола и говорит Наги: «Я жду тебя в машине через десять минут». Наги послушно поднимается с места, бросая искоса взгляд на Шу. Может быть, сегодня… «Пусть сначала посуду помоет, - говорит рыжий телепат, - а потом я его сам отвезу. Он не успеет за десять минут». Брэд смотрит на них, и встречает абсолютно невинные ответные взгляды. «Хорошо, - говорит он, - только не гони!» «Слушаюсь, сэр!»- хихикает Шу, и Брэд хмурится. Шулдих в ответ поднимает брови и хватает с тарелки тост, оставленный американцем. Брэд выходит из кухни, а Шу говорит с набитым ртом: «Приступай, Золушка. А то на бал опоздаем». Наги фыркает и заставляет посуду проплыть к мойке, а воду - течь из крана. Не поднимаясь из-за стола, выдавливает «Фэйри» на губку. Шу качается на своём стуле, потом срывается с места и выходит из кухни, Наги слышит, как он взбегает по лестнице, ещё через несколько минут следом поднимается Брэд. Он забыл кейс. Или мобильник. Или ручку. Наги застывает. Из мойки валит пар, горячая вода рушится на мокрые бока чашек и тарелок. Наги заставляет пену плавать по кухне меленькими облачками, поднимает крошки со стола в смерч. Щёки его горят. Время становится вязким, как свежий мёд. Наконец на лестнице снова раздаются тяжёлые шаги. Шу орёт сверху: «Эй, Брэд, только не гони!» и смеётся. Хлопает входная дверь. Наги спохватывается, выключает воду, взглядом делает тарелки сухими, улыбается невесело. Золушка! Потом встаёт со стула и тянется наверх почистить зубы и за портфелем, идти ему не слишком удобно, но это быстро проходит.
Шу ведёт свой серебристо-голубой «Порш», как самоубийца. Ревёт «Рамштайн», рыжий подпевает и колотит ладонями по рулю. Наги уже повеселел и, обняв портфель, смотрит, как мелькают мимо машины, дома, вот блеснули и пропали воды залива, пронеслись корпуса какого-то завода. Он никогда не заговаривает первым, и Шу, искоса поглядывая на него, наконец, спрашивает: «Ты в самом деле хочешь в школу, мелкий?» «Ну-у-у-у…» - нерешительно тянет Наги, он не смотрит на Шу, но его глаза лукаво поблёскивают. «Ты ещё думаешь! Да ты мутант! – восклицает Шулдих, - черепашка-ниндзя! Вот меня в твоём возрасте можно было загнать в класс только поркой!» - наставительно говорит он. Наги хихикает и спрашивает: «И часто тебя били?» «Каждую неделю, - отвечает Шу ужасно серьёзно, - когда за дело, а когда для профилактики». Наги смеётся, потом перестаёт смеяться, потому что Шулдих вдруг замолк и уставился на дорогу. «Что там?» - спрашивает мальчик. «Ничего, - отвечает Шу, - так кино или аркады?»
После полудня они уже обалдели от компьютерных игр, мультяшек, дешевой еды и маленьких модных магазинчиков, куда Шу тянет, как магнитом. Они медленно идут к машине, нагруженные покупками, сытые и довольные, в глазах всё мелькает и кружится после космических полётов наперегонки с очередным страшилищем, во рту - вкус попкорна и шоколада. «Кино или луна-парк?» - спрашивает Шу, его глаза смеются за дымчатыми стёклами очков. Последней его покупкой была розовая помада в золотом футляре. Наги перекладывает свертки в другую руку, смотрит на часы. «Нет, Шу-кун, у меня тренировка через полчаса», - говорит он с неподдельным сожалением. Когда Шулдих такой, как сегодня, быть рядом с ним - сплошное удовольствие. Но тренировка важнее. «Ты просто враг веселья, - вздыхает Шу, но довольно рассеянно, - ладно, чибик, станешь футбольной звездой - не забудь упомянуть меня в интервью!»
И снова «Рамштайн» и пролетающие мимо дома, деревья, залив. Они в Старом Токио, рядом со стадионом средней руки, Наги выбирается из машины и вытягивает сумку с формой. «Заехать за тобой?» - спрашивает Шу. «Нет! – Наоэ краснеет,- я не знаю, во сколько закончится тренировка… вернее, знаю… но я иногда остаюсь помочь тренеру… Я потом возьму такси!». Шулдих пожимает плечами и газует с места, так что шины оставляют на асфальте чёрные следы. Музыка ревёт. Одной рукой крутя руль, другой он достаёт из кармана помаду. Зубами снимает колпачок, любуется изысканным розовым перламутром. Серебристо-голубой «Порш» сворачивает под указателем «Госпиталь Сасакава».
Он врывается в палату, хлопая дверью так, что дребезжат стёкла.
- Привет! Извини, что поздно!
Девочка на кровати неподвижна, грудь едва заметно поднимается под толстой больничной ночнушкой. Лотар отпихивает в сторону столик на колёсах, садится на край кровати и сообщает:
- Чибик прогулял школу. Мы полдня шлялись в аркадах – шопинг, потом поиграли - я вышел на третий уровень, либе, - хвастается он, - а чибик…ну, чибик уже вообще в другом измерении! - смешок, - Брэд убил бы нас, если б узнал!..
Девочка на белых простынях неподвижна, как камень, но Шу продолжает болтать, не обращая на это внимание:
- Я купил себе шикарную рубашку - голубой шёлк, о-бал-деть!.. Я бы показал, но она внизу, в машине. Да, я и для тебя кое-что купил! - он роется в карманах, достаёт золотой тюбик, снимает колпачок и сосредоточенно красит помадой бледные сухие губы девочки. С довольным видом оглядывает результат:
- Тебе идёт. Определённо! Эй, да ты красотка! - хихикает он, переплетая безжизненные пальчики со своими, проникая, погружаясь в плотный серый туман…
…холодно и сыро, и если вытянуть руку, то он не увидит своих пальцев в стылой белёсой мгле. Он бредёт наугад, подрагивая от холода, он до сих пор не видел здесь ничего, кроме тумана, но он чувствует, чувствует, как она наблюдает за ним, испуганно, настороженно, притаившись в этой серой мути. Сколько он уже ходит здесь кругами? Ппять, десять дней - не прекращая говорить, передавать образы внешнего мира, выманивая её из тумана, добиваясь хоть звука, хоть проблеска в ответ. И ничего. Шулдих улыбается. Она трудная! Улыбка переходит в дрожащую гримасу, зубы выбивают дробь, потому что здесь, чёрт возьми, ужасно холодно. Но он упрямо шагает вперёд, в прошлый он уловил краем глаза что-то цветное, яркое в серой мути… Его внезапно бьёт такой озноб, что он спотыкается, взмахивает руками и роняет золотой футлярчик с помадой. Чертыхаясь, нагибается за ним, шарит в белёсой дымке под ногами, нащупывает тёплый металл и… чужие ледяные пальчики. Они поспешно отдёргиваются, шёпот:
- Извините…
Она стоит перед ним, похожая на персонаж из фильма ужасов - в порванной, грязной школьной форме, косы растрёпаны, на виске запеклась кровь, в глазах – искра безумия, лицо исхудалое, бледное, на губах странно-неуместным пятном выделяется розовая помада, тщательно нанесённая Шулдихом. Она пытается сказать ещё что-то, беззвучно открывает рот, потом начинает таять, растворяться в сером тумане…
- Извините… Извините…
- Постой!- поспешно говорит Шулдих, - ты не должна уходить! Я же у тебя в гостях… И-и-и… в общем, я слышал, что хорошо воспитанные дамы от своих гостей не бегают! - тараторит он. Полупрозрачная девочка хмурится, потом пытается улыбнуться.
- Меня зовут Лотар. Лотар Шулдих. Спорим, ты моё имя ни за что не выговоришь? «Л» целых два раза. Чибик зовёт меня Шу. А ты…
- … Айя…
- Как мило! Держи! - он протягивает ей помаду, выражение лица самое беззаботное и весёлое, но в глазах - бешенное напряжение, ладонь мелко дрожит. Возьми же, возьми… Девчонки такое любят… Полупрозрачные пальцы касаются его руки, нерешительно смыкаются на золотом футлярчике… И она тут же исчезает, растворяется в тумане. Но теперь это неважно. Теперь Шулдих всегда будет знать, где она. Он без сил опускается на холодную твердь, струйки тумана обтекают его колени. Взгляд безошибочно устремлён туда, где прячется Айя.
- Может, выйдешь? – говорит он мягко, - Не бойся меня. Я же тебя не боюсь. Я с тобой, либе. Я теперь всё время буду с тобой, а знаешь почему? Потому что ты - такая же, как и я. А мы, псионики, никогда своих не бросаем.
3.
Самая лучшая катана в доме Сандзабуро Такамасу имела скверный нрав, и, хотя и носила божественное имя Тихаяфуру, все звали её попросту - Злая Катана. Сэнсэй редко брал её в руки, но уж когда брал… После утренних упражнений со Злой Катаной его избегали беспокоить даже доверенные ученики из самых уважаемых семей. Хёбу Мидаёри, лучший боевик семьи Корэкё, который не боялся ни богов, ни демонов, который в одиночку положил однажды взвод спецназа, как-то на спор пробрался на галерею и вынул меч из потёртых деревянных ножен. Ребятам, которые навестили его на следующий день в больнице, он рассказал, что только приложил ладонь к лезвию, плашмя, и чёрт знает что случилось, но рукоять повернулась в руке, и сталь прошла ладонь насквозь, как мягкий творог, он и боли не почувствовал, просто увидел свои пальцы на татами, в луже крови! Через два месяца Мидаёри застрелил случайный наркоман на улице, у него в руке была пушка, но он не сумел вовремя нажать на курок - едва зажившие пальцы, которые пришили умельцы-врачи, плохо слушались. Злая Катана отлично умела мстить за непочтительность, и, как всем было доподлинно известно, никогда не покидала ножны впустую, не отведав крови. Поговаривали, что даже сэнсэя она слушалась худо, мстя за давнюю обиду. Поэтому никто не удивлялся, что Сандзабуро Такамасу редко вынимал её из ножен, да и обихаживал лезвие по большей части Айя Корэмицу, слуга при додзё. Кое-кто сказал бы, что это непочтительность к славному мечу, но... видно, у сэнсэя и Злой Катаны были свои счёты. На почётном месте покоилась другая катана, красивая и яркая, когда сэнсэй брал её в руки, она летала и пела как птица, и имя у неё было птичье - Зимородок. Она красовалась в новых полированных ножнах, на лакированной подставке, над таким же нарядным вакидзаси, и на лезвии у неё блистали красно-золотые искры, когда Сандзабуро Такамасу занимался в тренировочном зале, быстрый и стремительный, невзирая на возраст. В такие минуты Айя Корэмицу, прежде носивший другое имя, вспоминал свою первую беседу с сэнсэем, когда только пришёл к нему в дом по рекомендации из агентства. Настоящей рекомендации из настоящего агентства, куда его удачно внедрили стараниями группы Критикер.
…- Ты не похож на тех, кто обычно идёт в обслугу.
- Моя семья обанкротилась. Родители умерли. Продолжить учёбу я не смог, пришлось искать работу.
- Как трогательно, - сухой смешок, - ты знаком с боевыми искусствами?
- Раньше я посещал додзё Гобэя.
- Гобэй - ярмарочный фокусник! Ты, видно, был при нём красавчиком, а потом рассорился с этим надутым любителем мальчиков и решил попробовать себя в другой школе? Так вот учти, здесь такой номер не пройдёт! Будешь работать по хозяйству, и только, а вздумаешь лечь под кого из парней - выкину ко всем чертям. Здесь не бордель. И, кстати, объяснять это им ты будешь сам, и мне безразлично - как. Ты принят.
Злую Катану он полировал полынным маслом - так приказал сэнсэй, и ему казалось, что в его руках она потягивается от удовольствия, как серая кошка. Она стала его единственным другом в додзё Такамасу, единственным другом во всём мире. Она чувствовала, что он здесь не с добром. Она радовалась.
«Парни» очень быстро оставили его в покое, он не подходил к ним, но и не сторонился, он молча делал то, что должен был делать, безмолвный, бесшумный, и на него перестали обращать внимание - ну в самом деле, кому охота приставать к чумазому слуге, от которого и слова не добьёшься. Он всегда был рядом, в тени, всегда настороже, он ловил каждое слово «парней», а они любили поболтать и прихвастнуть, уверенные в том, что могут говорить свободно, он узнавал иногда важнейшую информацию, развешивая полотенца в душевой, сметая листья с террас, подавая чай отличившимся ученикам. «Держись!» - пела Злая Катана, когда он ночью пробирался в галерею и доставал её из ножен, и купал в прохладном воздухе, выполняя каты. Она тоже умела ненавидеть. Она тоже терпела пренебрежение и мечтала о мести.
Когда он увидел на террасе Рейдзи Такатори, красного, как упившаяся пиявка, потного, гогочущего, ему показалось, что вся кровь в теле вдруг превратилась в кислоту, в голове шумело, руки дрожали от желания ударить, убить, одно-единственное движение - и сэнсэй не сможет ему помешать, и он свернёт шею ублюдку, повинному в смерти родителей, в позоре семьи Фудзимия… Но он только стиснул зубы, повторяя, как мантру, имя сестры, превращая огонь ненависти - в лёд, ради Айи, ради будущей мести. «Есть другие пути, требующие времени, ловкости и терпения, но гораздо более действенные. Мы собираем информацию о преступниках, мы помогаем вывести их на чистую воду и наказать законно. Ты сможешь увидеть медленную смерть Такатори, то, как он будет терпеть неудачу за неудачей, терять свои богатства и влияние, пока его не постигнет окончательное наказание. Такая участь уготована Тёмным Тварям!». Медленная смерть - о, Ран понимал, что это такое! Поэтому он и находился в додзё Такамасу, выполняя чёрную работу. Поэтому раз в неделю, когда у него был выходной, после больницы и Айи, он отправлялся в штаб-квартиру Критикер и писал отчёт - о том, что услышал в разговорах якудза - даты, названия, имена, всё тщательно фиксировалось и прорабатывалось, досье на Такатори росло, неделя за неделей, месяц за месяцем, каждый день в додзё приближал начало операции. Он был одержим этим досье. Он старался не замечать насмешливых взглядов, которыми одаривали его Хондзё Юуси и ребята из Критикер, с которыми ему случалось сталкиваться в штаб-квартире. Полевые агенты, они относились к нему - «кроту», шпиону почти с презрением. Он слышал, как Танума Масато говорил Хондзё - «Работает под прикрытием, знаю я эти прикрытия, только вот кто его покрывает, яки на это падкие! А ну, не слушай меня, детка!» - это уже смеясь, к Уёо Мару, натягивая тому бейсболку на нос. И ещё: «Ладно там наружная слежка или файлы вскрыть - но вот так, шпионить, да ещё сам вызвался, да ещё нос дерёт - противно, ей-богу, противно, а, парни?» Ран тогда забился в какую-то комнату и долго стоял у окна, прижимая лоб к холодному стеклу, унимая обиду и разочарование. У него не укладывалось в голове - Танума Масато, прославленный боец Крашерс, воин Света, вёл себя попросту подло! Танума Масато, который с первых дней в Критикер выделял Рана, опекал, помогал разобраться в непростых делах подполья. Танума Масато, обнявший и поцеловавший его однажды. Ран окаменел тогда, словно ледяная корка проступила на коже, он не смог бы это объяснить даже себе, но любовь, секс остались в прежнем мире, где его родители были живы, где Айя бегала и трещала как сорока, где была частная английская школа, куда он попал по обмену, и Джек Митчелл, симпатичный парень из Корнуолла, который хохотал над его английским и мог заниматься любовью часами, но чаще кончал под Раном за две минуты - «Извини, старина, но ты так классно вставляешь!»
Вся любовь, вся радость остались в прошлом. Он не драл нос, он просто был мёртв, мёртв изнутри. Боль и недоумение пробивались иногда, как сквозь анестезию, когда он понимал, что его не любят в Критикер, возможно, стараниями Масато, чьё самолюбие он задел своим отказом. Что даже Сирасаки, единственный человек, который ценит его работу, тоже считает его фанатиком, неуживчивым, странным. Но он решил раз и навсегда, что это неважно, что бы там про него не говорили, он будет делать своё дело, как можно лучше, не размениваясь на пустые сожаления о несостоявшейся дружбе или хотя бы уважении. Он смутно понимал, что такие мысли, такое поведение делают его ещё более непригодным для дружбы и приязни. Замкнутый круг анестезии. И постепенно ему стало почти всё равно. С ним дружила Злая Катана. У него была Айя в отдельной палате госпиталя Сасакава. Он своими руками готовил медленную смерть для Такатори. Этого было достаточно.
И он почти удивился тому, какие сильные угрызения совести ещё способен испытывать, когда однажды вечером Сандзабуро Такамасу пришёл на кухню, где Ран прибирал после ужина, и сказал:
- Ну вот что, парень. Работаешь ты хорошо, но мне надоело слушать, как ты каждую ночь топочешь в галерее, как слон. Забудь всё, чему тебя учили в обезьяннике у Гобэя, и тогда из тебя может получиться толк. Что смотришь? Давай, пошёл в тренировочный зал, посмотрю, на что ты годен, наглый щенок! И эту железную суку бери, она тоже нуждается в выгулке!
Сэнсэй гонял его до часу ночи, а потом велел принести и подогреть сакэ и напоил, и напился сам, и эта ночь была самой смутной и странной в новой жизни Рана, потому что горячая рисовая водка растопила ненадолго ледяную корку внутри, ослабевший, с дрожащими от перенапряжения мускулами, Ран сидел напротив сэнсэя, ставшего ему учителем по- настоящему, и слова, сказанные надтреснутым старческим голосом, казались бредом, сном:
- Ты знаешь, что парни зовут тебя отморозком? Налей ещё. Знаешь, вижу. И плевать тебе на это. И этой железной суке плевать! Потому тебя и выбрала. Только берегись, парень! Тихаяфуру, как же! Предательская тварь, вот она кто. Сука… тысячелетняя… Ненавижу! Спросишь - за что? Не спросишь, понятно… Ты же её, мать твою… Пей до дна, парень! Пей, говорю! Ты хорошо за ней следил… Только зря стараешься - она и тебя предаст! Повернётся в руке, а лиса-то тю-тю!..
Ты думаешь - напился, старый дурень? Думаешь, по морде вижу! Проживёшь с моё, ещё и не так будешь напиваться! Будет, кого вспомнить… если доживёшь… Как она смотрела, под замахом, глаза, как свечки, мне бы сразу головой подумать - не будет добра от китайской девки, околдует, оплетёт, лиса проклятая, да только… Налей полную! Ах, ведьма, как глядела, душу из печени глазами вынимала… Лисица, одно слово! А уж красавица, умница была, весёлая, как праздник, не женщина - радость одна! Как понял, что она нелюдь, так хоть сам помирай!.. И язык - как бритва! У, оттого они и спелись, сука и лиса! Язык её проклятый… Да если б она смолчала тогда, я бы… Наливай, говорю, ну! В глаза ведь смеялась! Что говорила, ни один мужчина не снесёт! Что любви моей грош цена, что она-то меня любила, хоть и знала, что я убийца, смеялась - ах, герой, лисички испугался! А у самого за спиной неупокоенные души! И всё со смехом, всё со смехом, ну я и не выдержал, схватил катану… Слышишь, парень, как твой черёд придёт… ты держи эту суку крепче - а то повернётся - и сам же на неё и напорешься… Дай руку… Да не дёргайся, я не по этой части… Чувствуешь? Два месяца в больнице провалялся, думал - конец мне. Потом вернулся домой - а пропала моя лиса, как и не было… я искал её… искал… ис… кал… всё… прос… тил…на…лей…
Через неделю в помощь Рану был нанят расторопный парнишка из пригорода, а ещё через месяц сэнсэй стал доверять ему группы новичков и назначил небольшое жалование. Почти каждый вечер Такамасу тренировал его, и почти каждый вечер после тренировки велел греть саке и, напиваясь, рассказывал про бои, в которых побеждал и проигрывал, о знаменитых на весь мир чемпионатах по кендо и о подпольных кумитэ по всей Юго-Восточной Азии. О том, как строить схватку - и честную, и бой без правил, как превратить поражение в победу, как уйти от коварного удара, как нанести такой удар самому. Учил действовать катаной, вакидзаси, ножом, голыми руками, рассказывал об азах стратегии и тактики, читал наизусть куски из старинных военных и философских книг. Учил тому, что только и умел делать в своей жизни - выживать и побеждать любой ценой. Убивать. Иногда эти лекции продолжались до рассвета, учитель почти не спал, мешали старые раны - кумитэ, неудачные тренировки, клановые разборки якудза, его тело, как и разум, казалось старым заброшенным полем боя, сплошные окопы, воронки взрывов, нашпигованные осколками, смерть и предательство друзей и женщин, нищета и нечаянное богатство, даже теперешнее благополучие было эфемерным. Горечь и неизбывное унижение сквозили в словах сэнсэя, когда он рассказывал о своём благодетеле Такатори, и Рану иногда казалось, что этот озлобленный старик ненавидит Такатори Рейдзи ещё больше, чем он сам.
Он отнял у меня надежду, парень. Он отнял у меня саму возможность создать настоящую школу Такамасу! Каждый раз, когда я вижу, как эти несчастные дурачки выходят из моего додзё, умея только убивать, и не умея думать… Словно моей катаной, моим Зимородком, режут свиней на бойне… И мне самому тогда хочется взрезать живот… Поможешь мне, парень?..
Сказку про лису и самурая сэнсэй больше не рассказывал. А жаль, Ран бы послушал эту легенду ещё раз, на трезвую голову. Студент-историк, он смог оценить свежий сюжет, приметы, больше характерные для «городской баллады», чем для самурайского эпоса - обольстительная китаянка-лисица смеётся, сыплет острыми словами, её взбешённый возлюбленный, замах, Злая Катана молнией летит вниз, но в последний момент предаёт волю хозяина и ранит его самого, почти смертельно. А потом - пустой дом, пропала лиса, как и не было… Айе понравилось бы, она любила такие истории, думал он, сидя на галерее в замызганном кимоно, полируя серое лезвие. По–прежнему полынным маслом. Катана сыто поблёскивала у него в руках, когда он ласкал её дымчатые бока. «Это правда?»- спрашивал её Ран, за последний год он привык говорить с ней, как с человеком, как с Айей, такой же холодной и безмолвной. Весна разгоралась, зацветали ирисы в саду, цикады наполняли воздух неумолчным звоном. После обеда у Рана были свободные часы. Надо нарвать ирисов для сестры, а потом, из больницы, он поедет в штаб-квартиру к Сирасаки. У него были интересные сведения, похоже, у семьи Сацугаи намечалась крупная сделка по продаже оружия…
«Правда» - ответила ему Злая Катана. Ран вздрогнул. Ему показалось, конечно, показалось. Но где-то в глубине души ему хотелось думать, что нет. Злая Катана выбрала его, потому что знала о нём всё. Подлая предательница, она ненавидела Такамасу–сэнсэя. И покорилась Рану, единственному ученику школы Такамасу, предающему своего учителя.
Когда он пришёл в штаб-квартиру, там был только один Сирасаки, собранный и сосредоточенный. Он набирал что-то на клавиатуре и кивнул Рану, сделав неопределённый вежливый жест. Ран опустился в кресло и стал ждать, он привык к тому, что Сирасаки уделяет ему мало внимания, у лидера Критикер было слишком много работы, и не только по сбору и анализу информации. Львиную долю времени отнимало улаживание конфликтов и ссор между агентами, между собственно Критикер и Крашерс. Негласное соревнование шло между командами, Ран знал, что иногда борьба за первенство выходит из-под контроля и становится попросту опасной для самой организации - яркие личности, способные на быстрые действия и нестандартные решения, они с трудом укладывались в рамки простой дисциплины. Фудзимия чувствовал некое мрачное удовлетворение, зная, что с ним таких проблем не было. Он не был ярким. Он просто делал то, что должно, скрупулёзно соблюдая правила конспирации и сливаясь с фоном, как и положено «кроту». Отец посмотрел бы на него с насмешливым уважением и иронией, мама - тревожно и ласково, Айя вцепилась бы в него и не отпустила, пока он не выложит ей «всё-всё-всё про шпионов!»
Айе стало немного лучше, по сравнению с прошлым месяцем, по крайней мере, так сказала ему монашка, сестра Агата, когда принесла ещё одну вазу. Ран нарвал тогда целый сноп ирисов - и лиловых, и бело-золотистых, и тех, особенных, с глубоким красноватым пурпуром в глубине чашечки и тёмно-жёлтыми лепестками - Айя любила их больше всего, она говорила, что никогда, никогда в жизни не поймёт, какого они цвета по-настоящему - тёмно-фиолетового или красно-коричневого…
-…Фудзимия!
Ран, кажется, заснул - убаюканный мыслями о сестре и усталостью - он не спал почти всю ночь, выполняя каты, а потом учитель рассказывал ему…
- …аккуратно свернуть твою работу в додзё.
- Что? – Рану показалось, что он всё же задремал.
- Нам дано указание заморозить разработку якудза. Слишком мало перспективной информации. И для законных действий, и для боевых миссий. К тому же, кланы сейчас замирены. Открывать активные действия - значит спровоцировать новую гангстерскую войну, могут пострадать невинные люди.
Ран не верил своим ушам.
- Такатори тоже заставляет страдать невинных, - сказал он, с трудом справившись с шоком, не узнавая своего голоса.
- Рейдзи Такатори последние полгода не замечен ни в одном преступлении. Он больше не нарушает закон и порядок так явно, как ранее, - холодные глаза Сирасаки смотрели на Рана строго, - есть несколько… более неотложных и опасных случаев.
- Я согласился работать в Критикер только для того чтобы прижать Такатори, - медленно сказал Ран. «Ты обещал мне это, сукин сын! Ты обещал, что твоя грёбанная команда поможет мне стереть Такатори в порошок!»
- Фудзимия, от тебя я ожидал большей готовности к сотрудничеству! Личная месть - не аргумент для профессионала, которым я считал тебя… Считаю, - недовольно сказал Сирасаки.
- Я настаиваю на продолжении разработки Такатори, - сказал Ран сквозь зубы. Он был вне себя от злости и растерянности. Удар пришёл неожиданно, от своих. То, что он делал так долго, так трудно, оказалось бесполезным!
- Фудзимия, разработка семьи Такатори больше не является приоритетной для Критикер, - сказал Сирасаки, - якудза притихли. Достигнутое равновесие всех устраивает. Зато у нас есть Мияки Рейкито, богатый любитель древностей, в том числе и краденных. У тебя, кажется, историческое образование? Уволишься из додзё, возьмёшь отпуск, отдохнёшь, а я тем временем устрою тебе работу в его корпорации. Нет, нет, нет! - перебил он Рана, повышая голос, - Приказы Персии не обсуждаются! Рекомендовано начать разработку Мияки Рейкито. Я лично просил за тебя, как за лучшего «крота» в команде, - и потом, уже мягче, невыразимо фальшиво, как показалось Рану, - Я понимаю, ты устал и недоволен, но обещаю, что когда–нибудь делу Такатори будет дан ход, и тогда ты... – договаривал он уже в пустоту - Ран Фудзимия выбежал из его кабинета, как будто за ним демоны гнались.
Он бежал со всех ног, и слова Сирасаки всё ещё звучали в ушах. «Разработка семьи Такатори больше не является приоритетной для Критикер… Достигнутое равновесие всех устраивает. Рейдзи Такатори… не нарушает закон и порядок так явно, как ранее… рекомендовано начать разработку Мияки Рейкито…» Как же так! Неужели десять месяцев работы, тяжелой, грязной работы шпиона, которой противилось всё его существо, можно вот так запросто перечеркнуть, только потому, что проклятый Такатори в очередной раз сделал взнос в благотворительную организацию и не засветился ни в одном грязном деле! Ран коротко хохотнул. Убийство его родителей очень быстро было забыто. Всего лишь двое немолодых людей с запятнанной репутацией. «Согласись, Ран, два килограмма героина, упакованные во флаконы от парацетамола - этот аргумент трудно опровергнуть» - сказал ему господин Шуичи. Он шёл, не разбирая дороги, налетая на людей. Вслед ему неслись удивлённые и гневные возгласы. Он немного опомнился, только толкнув старика с тростью, который тут же чувствительно огрел его по спине: «Смотри, куда несёшься. Паршивый наркоман!..» Ран поспешно отвесил поклон, пробормотал извинения, и, немного опомнившись, оглянулся. Он очутился в Старом Токио, на улице, сплошь увешанной вывесками сувенирных лавчонок, мастерских по изготовлению вееров, оружейных, где американскому туристу за сто долларов продадут «настоящий самурайский меч» из нержавеющей стали с пластмассовой рукояткой и кимоно из искусственного шёлка, произведенного на Тайвани. Хозяева магазинчиков, большей частью китайцы, высыпали на улицу, довольные бесплатным развлечением: сумасшедший японский мальчишка получал нагоняй от почтенного старосты квартала. Переливы кантонского диалекта резали ухо своей напевностью, какой-то ребёнок засмеялся, указывая на него пальцем, сквозь толпу уже пробирались два очень характерных на вид парня: расписные кожаные куртки, алые пёрышки в остриженных ёжиком волосах, один поигрывал кастетом, карман другого оттопыривали нунчаки. Ран прикинул, стоит ли драться с местным хулиганьём, ярость и обида, кипевшие в нём, требовали разрядки, но он боялся, что не совладает с собой, что не сумеет остановиться… Он не хотел убивать на глазах этих чужеземцев, на глазах мальчика, который строил ему рожицы… И Ран отступил.
Он свернул в узкий проулок, надеясь, что китайцы не станут его преследовать, иначе он вынужден будет напасть на них. Он не взял с собой оружия, но ученик Сандзабуро Такамасу мог убивать и голыми руками. Он попал на улочку, очень похожую на первую - сувениры, веера, кимоно в блестящих витринах, лакированные принадлежности для еды и чайной церемонии, двух-, трёхэтажные домишки, нищета, окрашенная в яркие цвета, и оттого ещё более убогая… Он почти не знал такого Токио, города презираемых иммигрантов - из Китая, Кореи, Вьетнама, Индонезии, людей второго сорта, которых не увидишь на центральных улицах, которые ютятся на задворках, такие же отверженные, как и он, Фудзимия Ран, потомок опозоренного рода. Соглядатай. Шпион. Предатель. «…Отдыхай, Фудзимия. Через месяц ты получишь новое задание». О да. Он окажется в очередном бандитском притоне, но уже не ради мести, а ради… Ради чего? Ради грядущей Победы Добра? Ради нового досье в компьютере Сирасаки, файла, который заархивируют и отложат после очередного звонка сверху? Рана затрясло. Больше года Айя в коме. Больше года он день за днём убивал в себе Фудзимию Рана – младшего, любимого и любящего сына, снисходительного брата, прилежного студента, погруженного в историю и литературу Хэйана настолько, что иногда ему странно было видеть многоэтажные дома и машины вокруг, современную одежду на окружавших его людях. Он справился. Ради Айи, во имя мести, он почти убил себя. И что же? «Разработка семьи Такатори больше не является приоритетной…» Ран застонал и сжал виски руками. Он не мог больше так. Он не мог больше ждать, слушать красивые рассуждения о высокой миссии шпионажа. Он хотел действовать, действовать, действовать!.. И тут где-то рядом звякнул колокольчик, и в ноздри ему ударила густая струя пряного аромата. На долю секунду промелькнула бредовая мысль - это боги ответили на его отчаяние и мольбы о мести и послали гонца, который приведёт его прямо к Рейдзи Такатори. Небесные благовония - корица, сандал, аир, но всё перекрывал ядрёный, вышибающий слезу запах свежего имбиря. В носу защипало, Ран закашлялся и протёр глаза. Когда же он отнял ладони от лица, то нос к носу столкнулся с… рыжим гайдзином! Тем самым рыжим гайдзином, который… который был на месте взрыва, который говорил ему о вине выживших, об отце, о забвении и удаче. И которого никто не помнил. Ран застыл. Боги ответили. В голове не осталось ни одной мысли, а сердце подкатило к горлу. Рыжий не узнал его. Тёмно–голубые глаза мазнули по лицу безразлично, как по стенке, но потом вернулись… задержались… Рана бросило в жар, он поспешно отвернулся, уставился под ноги, где чёрная тень рыжего плясала по серому от жары асфальту. Двинулась ближе… За спиной раздался шутливо-возмущённый возглас:
- Ай, ай, Белый внучек!
Ран обернулся - на пороге маленького магазинчика стояла ветхая старушка-китаянка, в атласном алом халате, расшитом фениксами, со шпильками и подвесками в высоком седом шиньоне, она хихикала и грозила пальцем, ноготь был упрятан в золотой футляр трёхдюймовой длинны. Полуоткрытая дверь за её спиной источала терпкую смесь ароматов. Взгляд Рана метнулся вверх: «Магазин пряностей госпожи Лю» - гласила вывеска на трёх языках.
- Ступай домой, - прошамкала старушка, её живые чёрные глаза ярко блестели на милом морщинистом личике, - Иди, негодный внучек, ну!
- Иду, бабуля! – вздохнули позади. Ран, наконец опомнился, яростное злое ликование полыхнуло в нём, как взрыв. Иди. А я пойду за тобой. Я вытрясу из тебя всё, что ты знаешь о моём отце и его несговорчивости. И это ты пожалеешь, что жив! Он ждал, напряжённый, как струна. Высокий хриплый голос пропел слова прощания. Старая женщина на крыльце отвесила низкий поклон, подходящий больше для молодой спины. Подвески, заколки и серьги из нефрита и золота мелодично зазвенели. Ран высчитал до десяти, потом повернулся и не торопясь двинулся по улице. Туда, где в толпе мелькала ярко-рыжая грива и белый пижонский френч. Маленькая старушка смотрела ему вслед и укоризненно качала головой.
Когда через два часа Ран вернулся к магазину госпожи Лю, он был не просто в бешенстве – им владела холодная неутолимая злость на весь мир, на себя, на обманщиков–богов, но более всего – на рыжего гайдзина. Он упустил его. На полупустой улице Токио, в деловом квартале, где рыжий был заметнее, чем белая жемчужина среди чёрных камней, Ран умудрился его упустить! А ведь гайдзин не торопился и не оглядывался, он шёл прогулочным шагом, прижимая к груди ароматные пакеты из магазина госпожи Лю, и волна приятных запахов оставляла след в раскалённом воздухе. Он вертел лохматой рыжей головой и глазел на людей и витрины, он заговаривал с уличными торговцами, пробуя их нехитрую снедь, минут десять он топтался перед бутиком, поедая банан в шоколаде, ещё дольше торчал перед витриной ювелирного магазина, потом зашёл внутрь. Ран не решился следовать за ним и дожидался на улице, делая вид, что покупает газету. Было невыносимо жарко, машины и люди плыли мимо в дрожащем мареве. Наконец рыжий вышел, замер в дверях, улыбаясь до ушей, надел тёмные очки, на запястье, на серебристой цепочке висела крупная белая жемчужина… Ран сморгнул, он так и не понял, как это случилось, просто у него чуть-чуть закружилась голова, он не ел и почти не спал сегодня. И это солнце. Он прикрыл глаза только на секунду, а когда открыл – рыжий гайдзин пропал, исчез, как призрак, как морок… Ран метался по улице и расспрашивал о нём людей. «Рыжий иностранец? – удивлялись приветливые продавщицы из ювелирного магазина, - сегодня иностранцы к нам не заходили… какой последний покупатель? Покупательница, Вы хотите сказать! Такая милая девушка, так смеялась, когда просила браслет с жемчугом…» Торговец сластями расхохотался, когда Ран описал ему рыжего: «Да ты сдурел, парень. Такие блядищи здесь не появляются, даже по вечерам, это приличный квартал. Для них есть особые места». И предложил сходить туда вместе. Рыжего не помнил никто. Похоже, он был личной галлюцинацией Рана Фудзимии. Борясь с отчаянием, Ран обыскал все близлежащие улицы. Рыжему некуда было скрыться, просто некуда. И всё же он ушёл!
…Стиснув зубы, Ран толкнул красивую резную дверь. Мелодичный перезвон колокольчиков. Он очутился в пыльной золотистой полутьме, запах стоял такой, что у него защипало в носу и заслезились глаза.
- Госпожа? – сказал он, неуверенно озираясь - пёстрые расписные шкафы у стен, яркие драпировки, украшенные пучками сушёных трав, за маленьким прилавком пусто, ему показалось, что в магазине вообще никого нет…
- Госпожа! – крикнул он громко. Под прилавком зашуршало и показался седой шиньон, унизанный заколками.
- Уже иду! Какой нетерпеливый! Можно подумать, я девчонка! У молодых нет никакого уважения к старости! А впрочем, чего я ожидала? - крохотная старушка сердито уставилась на него яркими чёрными глазами, фыркнула:
- Японец! Уж мне эти японцы! Восточные варвары! - сказала она довольным голосом и замолчала, искоса поглядывая на Рана. Тот растерялся, но только на секунду.
- Госпожа, я ищу одного человека… Я… видел его в Вашем магазине утром. Иностранца с рыжими волосами, в белом… в белой… - он запнулся, всё бесполезно, его же никто не помнил, а эта старуха стара, стара, как время…
- Ты ищешь моего Белого внучка! – воскликнула она и расхохоталась, как лисица. Ран испытал мгновенную острую радость. Она помнит! Она видела рыжего, значит он, Ран, не сумасшедший!
- Вы знаете его? – выпалил он. Конечно знает, иначе не стала бы называть таким фамильярным прозвищем! Госпожа Лю, всё ещё посмеиваясь, вышла из-за прилавка и подошла к Рану, задрала голову так, что серьги звякнули о подвески.
- И куда ты так вымахал, куда торопишься… - бормотала она, вглядываясь в Рана блестящими чёрными глазами, тронула плечо, провела по рукаву, - сильный… - увядшие старческие губы ещё подрагивали от смеха, - красивый… - золотые ногти коснулись щёки, лицо обожгло ледяным холодом, Ран дёрнулся и отстранился, старая ведьма нахмурилась и укоризненно покачала головой, - не любишь, когда тебя трогают…
- Госпожа, извините, но я должен…
- …ну ничего, полюбишь…
- Госпожа, будьте любезны…
- ...А нет - пропащая твоя душа…
- ГОСПОЖА! - рявкнул Ран, выведенный из себя бормотаньем старой ведьмы. Она замолчала.
-Госпожа, - повторил Ран, - мне нужно, чтобы Вы рассказали о рыжеволосом иностранце, который сегодня покупал у Вас… делал у Вас покупки.
- А зачем тебе это нужно? Ах, не говори! Я угадаю! – она захихикала, - Он понравился тебе!
- Да, - проскрежетал Ран, борясь с желанием опять накричать на старую ведьму. Ведьма же закудахтала в восторге:
- Ох, как это хорошо! Потому что ты тоже ему нравишься!
-….?
- Я вижу такие вещи, - торжественно закивала она, - он тебе понравился, когда я прогнала его, ты пошёл следом, но не решился заговорить, и он скрылся с досады… - новая порция хихиканья, - он такой шалун, мой беленький внучек! Так, да?
- …Д-да…
- Застенчивость - это редкость в нынешние времена! – жеманно вздохнула старушонка, - так ты хочешь опять увидеть его?
- Очень.
- Это будет непросто! У него есть…
- Что?
- Не что, а кто, дурачок… Послушай-ка, я ненавижу эти новомодные штучки, но и они бывают полезны. Оставь мне свой домофон!
- Простите?
- Ну эту машинку - один конец прижимаешь к уху, а в другой говоришь!
- Телефон?
- Ну да, - старуха смотрела на него своими чернильными глазищами и в них плескалось сочувствие пополам с непристойным любопытством. Ран покраснел.
- Госпожа, - осторожно начал он, - мне бы не хотелось Вас утруждать… Просто скажите мне, когда он опять придёт, или дайте адрес, если знаете его, или номер кредитной карты… - он осёкся. Сочувствие в чернильных глазах сменилось укоризной и настороженностью.
- Ты врёшь, - медленно сказала старая ведьма, - он тебе не нравится…
- Госпожа…
- Убирайся! – взвизгнула старуха, - а ну убирайся, обманщик, чёртово отродье! И не смей приходить сюда больше!
Она развернулась, взметнув подолом, и резво засеменила прочь. И Ран не выдержал, он кинулся за ней с невнятным возгласом, намереваясь добыть правду любым путём, даже если ему придётся… Она обернулась, чёрные глаза ярко блеснули, нос вдруг стал длинным и острым, лицо потемнело, и Ран почувствовал, как ноги разъезжаются, скользят, теряя равновесие, он взмахнул руками, пальцы прошлись по чему-то пушистому, тёплому, почти тут же он грохнулся затылком о пол, и наступила темнота.
Острая чёрная мордочка, подрагивают настороженные уши, зверёк принюхивается, фыркает, подталкивает носом неподвижную руку…
…Резкий запах имбиря. Перед глазами мелькают оранжевые искры. Ран лежал на чём-то мягком, пахучем, маленькая ручка гладила его по голове. Мама… Или Айя… но их ведь нет! Он резко открыл глаза. Он был в какой-то комнатушке, заставленной мешками и ящиками, запах пряностей и трав здесь был ещё сильнее, чем в магазине, если такое возможно. Госпожа Лю отодвинулась от него.
- Неуклюжий мальчишка! – сказала она недовольно.
- Простите, - ответил Ран. Некоторое время он лежал молча, чувствуя себя смертельно уставшим, опустошённым. Слишком тяжёлый день был сегодня. Слишком много всего произошло, слишком много приняло его сердце. Он закрыл глаза. Госпожа Лю молча сидела рядом. Её молчание было удивительно приятным. Потом она заговорила, и её голос, если слушать его с закрытыми глазами, никак не вязался с образом чудаковатой старушки-китаянки.
- Слушай меня внимательно, маленький варвар, я повторять не буду. Я не знаю, как его найти, я не знаю его настоящего имени, я не знаю даже, когда он придёт в следующий раз… но приходит он часто. Он любит пряности. А теперь скажи… Только не лги мне, я почую… Зачем он тебе нужен?
- Я хочу спросить его… о моём отце, - Ран слышал свой голос, как чужой - тихий, хриплый, измученный. Виски кольнула острая боль, его замутило.
- Да, ты не врёшь, - задумчиво произнесло создание, сидящее рядом, - ты можешь остаться здесь, наверху есть свободная комната. Ты можешь дождаться его. Когда–нибудь он придёт.
Ран вздрогнул. На секунду эта мысль показалась ему здравой и даже привлекательной. Он ничего не должен Критикер. Он может попробовать уйти. Жить здесь, работать в додзё Такамасу, стать настоящим учеником сэнсея, помогать в магазине госпоже Лю… Только… Он так с ума сойдёт. Жить обычной жизнью, как будто ничего не случилось… Он должен мстить! И Айя, ему нужны деньги для Айи…
Снова укол боли.
- Не хочешь, - с сожалением сказал холодный тонкий голосок, - а жаль… Я совсем постарела. Мне нужен помощник…
Что-то странное творилось в голове у Рана – обрывки мыслей, картинки, события сегодняшнего дня. Тянущие болезненные уколы в висках, словно…
- Госпожа, - сказал он, - как он это делает? И Вы?
- Догадался, - в голоске забрезжило удивление, - умный маленький варвар…
Ран медленно поднялся. Опёрся о стену ноющей головой, одеревеневшими плечами. Открыл глаза и посмотрел на существо, сидевшее рядом, почти ожидая увидеть покрытое темной шерстью создание своего беспамятства. Маленькая старушка ответила ему острым взглядом. Ран дёрнул ртом.
- Вы хозяйничаете у меня в голове, - сказал он утвердительно, - рыжий… он тоже читал мои мысли… белая жемчужина… Боги, я с ума схожу!
- Нет.
- Это… шизофрения.
- Не говори гадостей в моём доме, - капризно сказала госпожа Лю тоном старой китаянки.
- О боги! – Ран невесело хохотнул, - рыжий ублюдок стирал память тем, кто его видел… Вы тоже сотрёте мне память? - спросил он.
Госпожа Лю помолчала немного, потом сказала:
- Я не умею. Но если ты поможешь мне прибрать в лавке, я научу тебя защищаться.
Это была фантастика, бред, сумасшествие. Ран мыл полы в маленькой лавчонке, перетирал флаконы и банки, перетряхивал мешки, госпожа Лю раскладывала пряные травы, выбирала испорченные и заплесневевшие зёрна перца. И говорила, не умолкая.
…Их мало, но они были всегда. Дети Стихий. Дао рождает их редко, но постоянно, как… двухголовых телят (хихиканье)
Людей, одарённых паранормальными способностями.
…Одни мысли читают, другие двигают вещи, третьи создают огонь… Среди них есть те, кто быстрее света и те, кто видит сквозь стены… Есть ясновидцы и пророки, есть те, кто повелевает своей и чужой плотью…
Он спросил: «А рыжий?»
…О, он через минуту будет знать все твои помыслы и желания лучше, чем ты сам. В этом деле он сильнее всех, кого я встречала за свою жизнь, а живу я долго… Очень силён… да…
Он управляет людьми? Повелевает… чужой плотью?
…(хихиканье) А, зацепил он тебя, зацепил? Ладно, не буду, не хмурься так, страшно! Просто управляет. Читает и управляет. Человек, любой человек, когда хочет сделать что-нибудь, взвешивает и перебирает возможные пути. Всегда. Хотя и занимает порой доли мгновения. Мой белый внучек просто выбирает то, что ему нужно, и…
Что?
…Подталкивает. Не знаю, как ему удаётся... Он очень силён…
А защита? Вы говорили, от него можно защититься?
…Отчего нельзя?.. Слушай…
Он пробовал, пробовал, пробовал, пока у него не стали мелко дрожать веки, и голова не превратилась в сгусток боли. Он бы пробовал и дальше, но госпожа Лю накричала на него и велела прекратить.
…Дурной варвар! Так и надорваться недолго! Практиковать сосредоточение - это тебе не мечом махать!..
Откуда Вы?..
…Руки у тебя в мозолях, а на работягу не похож. И двигаешься, как волна, не то, что нынешние… Ты и правда ему понравился!..
Прекратите!
(хихиканье) Скромник! Что ещё тебе рассказать?
Как мне узнать, что он… копается в моих мыслях?
…Ты-то почувствуешь! Вспомни, как он удрал от тебя, задурил тебе голову - вот так всё и будет. И ещё помни - если он надумает что-нибудь… поменять в тебе - он замрёт. Ему надо просеять твои мысли, найти мишень, слабинку, собраться и ударить. Это очень трудно. Даже псионику такой силы необходимо мгновение полной неподвижности для сосредоточения. Поэтому… Не давай ему стоять спокойно, варвар. Заставь его двигаться! Ясно?..
Ясно. Почему Вы помогаете мне. Он… он ведь нравится Вам больше, чем…
(молчание)
Когда он понимает, что ответа не будет, то спрашивает:
Вы сказали - «псионики»?
…Так они себя называют. Ещё- «одарённые». И что-то говорит мне - скоро ты будешь знать об этом гораздо больше, чем я...
Госпожа Лю, а Вы сами? Кто Вы?
(молчание)